Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Вотъ, — сказалъ я, — ѣлъ бы ты борщъ, сваренный матерью, а не лагерную баланду. Учился бы, въ футболъ игралъ.. Вши бы не ѣли.

— А ну тебя къ.... матери, — сказалъ мальчишка, густо сплюнулъ въ костеръ и ушелъ, на ходу независимо подтягивая свои спадающіе штаны. Отойдя шаговъ десятокъ, оглянулся, плюнулъ еще разъ и бросилъ по моему адресу:

— Вотъ тоже еще стерва выискалась!..

Въ глазахъ его ненависть...

___

Позже, по дорогѣ изъ колоніи дальше на сѣверъ, я все вспоминалъ этого мальчишку съ его отвратительнымъ сквернословіемъ и съ ненавистью въ глазахъ и думалъ о полной, такъ сказать, законности, о неизбѣжной обусловленности вотъ этакой психологіи. Не несчастная случайность, а общество, организованное въ государство, лишило этого мальчишку его родителей. Его никто не подобралъ и ему никто не помогъ. Съ первыхъ же шаговъ своего "самостоятельнаго" и мало-мальски сознательнаго существованія онъ былъ поставленъ передъ альтернативой — или помереть съ голоду, или нарушать общественные законы въ ихъ самой элементарнѣйшей формѣ. Вотъ одинъ изъ случаевъ такого нарушенія:

Дѣло было на базарѣ въ Одессѣ въ 1925 или 1926 году. Какой-то безпризорникъ вырвалъ изъ рукъ какой-то дамочки каравай хлѣба и бросился бѣжать. Дамочка подняла крикъ, мальчишку какъ-то сбили съ ногъ. Падая, мальчишка въ кровь разбилъ себѣ лицо о мостовую. Дамочка подбѣжала и стала колотить его ногой въ спину и въ бокъ. Примѣру дамочки послѣдовалъ и еще кое-кто. Съ дамочкой, впрочемъ, было поступлено не по хорошему: какой-то студентъ звѣрской пощечиной сбилъ ее съ ногъ. Но не въ этомъ дѣло: лежа на землѣ, окровавленный и избиваемый, ежась и подставляя подъ удары наиболѣе выносливыя части своего тѣла, мальчишка съ жадной торопливостью рвалъ зубами и, не жуя, проглатывалъ куски измазаннаго въ крови и грязи хлѣба. Потомъ окровавленнаго мальчишку поволокли въ милицію. Онъ шелъ, всхлипывая, утирая рукавомъ слезы и кровь и продолжая съ той же жадной спѣшкой дожевывать такой цѣной отвоеванный отъ судьбы кусокъ пищи.

Никто изъ этихъ дѣтей не могъ, конечно, лечь на землю, сложить руки на животикѣ и съ этакой мирной резиньяціей помереть во славу будущихъ соціалистическихъ поколѣній... Они, конечно, стали бороться за жизнь — единственнымъ способомъ, какой у нихъ оставался: воровствомъ. Но, воруя, они крали у людей послѣдній кусокъ хлѣба — предпослѣдняго не имѣлъ почти никто. Въ нищетѣ совѣтской жизни, въ милліонныхъ масштабахъ соціалистической безпризорности — они стали общественнымъ бѣдствіемъ. И они были выброшены изъ всякаго общества — и оффиціальнаго, и неоффиціальнаго. Они превратились въ бѣшенныхъ волковъ, за которыми охотятся всѣ.

Но въ этомъ мірѣ, который на нихъ охотился, гдѣ-то тамъ оставались все же и дѣти, и родители, и семья, и забота, кое-какая сытость и даже кое-какая безопасность — и все это было навсегда потеряно для вотъ этихъ десятилѣтнихъ, для этихъ дѣтей, объявленныхъ болѣе или менѣе внѣ закона. Во имя психическаго самосохраненія, чисто инстинктивно они вынуждены были выработать въ себѣ психологію отдѣльной стаи. И ненавидящій взглядъ моего мальчишки можно было перевести такъ: "А ты мнѣ можешь вернуть родителей, семью, мать, борщъ? Ну, и иди къ чортовой матери, не пили душу"...

___

Мальчишка отошелъ къ другому костру. У нашего — опять воцарилось молчаніе. Кто-то предложилъ: спѣть бы... "Ну, спой". Юдинъ изъ мальчиковъ лихо вскочилъ на ноги, извлекъ изъ кармана что-то вродѣ кастаньетъ и, приплясывая и подергиваясь, задорно началъ блатную пѣсенку:

Забубенный мотивъ не подымаетъ ничьего настроенія. "Да брось ты"! Пѣвецъ артистически выругался и сѣлъ. Опять молчаніе. Потомъ какой-то голосокъ затянулъ тягучій мотивъ:

Пѣсню подхватываютъ десятки негромкихъ голосовъ. Поютъ — кто лежа, кто сидя, кто обхвативъ колѣни и уткнувъ въ колѣни голову, кто тупо и безнадежно уставившись въ костеръ — глаза смотрятъ не на пламя, а куда-то внутрь, въ какое-то будущее — какое будущее?

Да, о могилкѣ не узнаетъ, дѣйствительно, никто... Негромко тянется разъѣдающій душу мотивъ. Посѣрѣвшія дѣтскія лица какъ будто всѣ сосредоточились на мысляхъ объ этой могилкѣ, которая ждетъ ихъ гдѣ-то очень недалеко: то-ли въ трясинѣ ближайшаго болота, то-ли подъ колесами поѣзда, то-ли въ цынготныхъ братскихъ ямахъ колоніи, то-ли просто у стѣнки ББК ОГПУ...

— Сволота пришла! — вдругъ говоритъ одинъ изъ "колонистовъ".

Оборачиваюсь. Во главѣ съ Ченикаломъ шествуетъ штукъ двадцать самоохранниковъ. Пѣсня замолкаетъ. "Вотъ сколопендры, гады, гадючье сѣмя"...

Самоохранники разсаживаются цѣпью вокругъ площадки. Ченикалъ подсаживается ко мнѣ. Ребята нехотя подымаются:

— Чѣмъ съ гадами сидѣть, пойдемъ ужъ копать, что-ль...

— Хай сами копаютъ... Мы насаживаться будемъ, а они — сидѣть, да смотрѣть. Пусть и эта язва сама себѣ могилу копаетъ...

Ребята нехотя подымаются и съ презрительной развалочкой покидаютъ нашъ костеръ. Мы съ Ченикаломъ остаемся одни. Ченикалъ мнѣ подмигиваетъ: "вотъ, видали, дескать, что за народъ"... Я это вижу почище Ченикала.

— А вы зачѣмъ собственно свой отрядъ привели?

— Да что-бъ не разбѣжались.

— Нечего сказать, спохватились, мы тутъ ужъ три часа.

Ченикалъ пожимаетъ плечами: "какъ-то такъ очень ужъ скоро все вышло"...

___

Къ обѣденному часу я выстраиваю ребятъ въ колонну, и мы возвращаемся домой. Колонну со всѣхъ сторонъ оцѣпили самоохранники, вооруженные спеціальными дубинками. Я иду рядомъ съ колонной. Какой-то мальчишка начинаетъ подозрительно тереться около меня. Мои наружные карманы благоразумно пусты, и я иронически оглядываю мальчишку: опоздалъ... Мальчишка иронически поблескиваетъ плутоватыми глазками и отстаетъ отъ меня. Въ колоннѣ раздается хохотъ. Смѣюсь и я — нѣсколько дѣланно. "А ты, дядь, въ карманѣ пощупай." Я лѣзу рукой въ карманъ.

Хохотъ усиливается. Къ своему изумленію, вытаскиваю изъ кармана давеча спертый кисетъ. Но самое удивительное то, что кисетъ полонъ. Развязываю — махорка. Ну-ну... Спертую у меня махорку мальчишки, конечно, выкурили сразу — значитъ, потомъ устроили какой-то сборъ. Какъ и когда? Колонна весело хохочетъ вся: "у дядьки инструктора махорка воскресла, ай да дядя... Говорили тебѣ — держи карманъ шире. А въ другой разъ, дядь, не корчи фраера"...