Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Разговоръ клеился очень плохо. Нашъ мужичекъ исчерпалъ свой весьма немноготомный запасъ русскихъ словъ, мнѣ говорить просто не хотѣлось... Вотъ вѣдь, мечталъ объ этомъ днѣ — первомъ днѣ на волѣ — лѣтъ пятнадцать-семнадцать планировалъ, добивался, ставилъ свою, и не свою голову на попа — а сейчасъ, когда, наконецъ, добился, просто какая-то растерянность...

Женщина исчезла. Потомъ снова появилась и что-то сказала. Начальникъ заставы всталъ и жестомъ, не лишеннымъ нѣкоторой церемонности, пригласилъ насъ въ сосѣднюю комнату. Это была чистенькая, словно по всѣмъ угламъ вылизанная, комнатка, посерединѣ стоялъ столъ, накрытый бѣлоснѣжной скатертью, на столѣ стояли чашки и дымился кофейникъ... Такъ, значитъ, "приглашены на чашку кофе". Не ожидалъ.

Мы были такими грязными, опухшими, оборванными, что было какъ-то неловко сидѣть за этимъ нехитрымъ столомъ, который мнѣ, послѣ свиной жизни лагеря, казался чѣмъ-то въ высокой степени великосвѣтскимъ. Какъ-то было неловко накладывать въ чашку не свой сахаръ. Неловко было смотрѣть въ глаза этой женщины, которой я никогда не видалъ и, вѣроятно, никогда больше не увижу и которая съ такимъ чисто женскимъ инстинктомъ старалась насъ накормить и напоить, хотя мы послѣ обѣда у нашего мужичка и такъ были сыты до отвала.

Посидѣли, вродѣ какъ поговорили. Я почувствовалъ какую-то смертельную усталость — реакція послѣ напряженія этихъ лѣтъ и этихъ дней. Поднялся. Вышли въ комнату пограничниковъ. Тамъ на зеркально натертомъ полу былъ разостланъ какой-то коверъ, на коврѣ лежали двѣ постели: для меня и для Юры. Настоящія постели, человѣческія, а мы уже годъ спали, Богъ его знаетъ, на чемъ. Юра бокомъ посмотрѣлъ на эти постели и сказалъ: "простыни, чортъ его дери!.."

Ужъ вечерѣло. Я вышелъ во дворъ. Жена начальника заставы стояла на колѣняхъ у крыльца, и въ ея засученныхъ рукахъ была наша многострадальная кастрюля, изъ которой когда-то какая-то неизвѣстная мнѣ подпорожская дѣвочка пыталась тепломъ своего голоднаго тѣльца извлечь полпуда замороженныхъ лагерныхъ щей, которая прошла нашъ первый побѣгъ, лагерь и шестнадцать сутокъ скитаній по карельской тайгѣ. Жена начальника заставы явственно пыталась привести эту кастрюлю въ христіанскій видъ. Женщина была вооружена какими-то тряпками, щетками и порошками и старалась честно. Въ дорогѣ мы эту кастрюлю, конечно, не чистили. Копоть костровъ въѣлась въ мельчайшія поры аллюминія. Исходная цилиндрическая форма отъ ударовъ о камни, о стволы деревьевъ и отъ многаго другого превратилась во что-то, не имѣющее никакого адэкватнаго термина даже въ геометріи Лобачевскаго, а вотъ стоитъ женщина на колѣняхъ и треть этотъ аллюминіевый обломокъ крушенія. Я сталъ объяснять ей, что этого дѣлать не стоитъ, что эта кастрюля уже отжила свой, исполненный приключеніями, вѣкъ. Женщина понимала плохо. На крыльцо вышелъ Юра, и мы соединенными усиліями какъ-то договорились. Женщина оставила кастрюлю и оглядѣла насъ взглядомъ, въ которомъ ясно чувствовалась непреоборимая женская тенденція поступить съ нами приблизительно такъ же, какъ и съ этой кастрюлей: оттереть, вымыть, заштопать, пришить пуговицы и уложить спать. Я не удержался: взялъ грязную руку женщины и поцѣловалъ ее. А на душѣ — было очень плохо...

Видимо, какъ-то плохо было и Юрѣ. Мы постояли подъ потемнѣвшимъ уже небомъ и потомъ пошли къ склону холма надъ озеромъ. Конечно, этого дѣлать не слѣдовало бы. Конечно, мы, какъ бы тамъ ни обращались съ нами, были арестованными, и не надо было давать повода хотя бы тѣмъ же пограничникамъ подчеркивать этотъ оффиціальный фактъ. Но никто его не подчеркнулъ.

Мы усѣлись на склонѣ холма. Передъ нами разстилалась свѣтло-свинцовая гладь озера, дальше, къ востоку отъ него, дремучей и черной щетиной поднималась тайга, по которой, Богъ дастъ, намъ никогда больше не придется бродить. Еще дальше къ востоку шли безконечные просторы нашей родины, въ которую, Богъ знаетъ, удастся-ли намъ вернуться.

Я досталъ изъ кармана коробку папиросъ, которой насъ снабдилъ начальникъ заставы. Юра протянулъ руку: "Дай и мнѣ"...

— "Съ чего ты это?"

— "Да, такъ"...

Я чиркнулъ спичку. Юра неумѣло закурилъ и поморщился. Сидѣли и молчали. Надъ небомъ востока появились первыя звѣзды онѣ гдѣ-то тамъ свѣтилась и надъ Салтыковкой, и надъ Москвой, и надъ Медвѣжьей Горой, и надъ Магнитогорскомъ, только, пожалуй, въ Магнитогорскѣ на нихъ и смотрѣть-то некому — не до того... А на душѣ было неожиданно и замѣчательно паршиво...

Повидимому, мы оба чувствовали себя какими-то обломками крушенія — the derelicts. Пока боролись за жизнь, за свободу, за какое-то человѣчье житье, за право чувствовать себя не удобреніемъ для грядущихъ озимей соціализма, а людьми — я, въ частности, по въѣвшимся въ душу журнальнымъ инстинктамъ — за право говорить о томъ, что я видѣлъ и чувствовалъ; пока мы, выражаясь поэтически, напрягали свои бицепсы въ борьбѣ съ разъяренными волнами соціалистическаго кабака, — все было какъ-то просто и прямо... Странно: самое простое время было въ тайгѣ. Никакихъ проблемъ. Нужно было только одно — идти на западъ. Вотъ и шли. Пришли.

И, словно вылившись изъ шторма, сидѣли мы на неизвѣстномъ намъ берегу и смотрѣли туда, на востокъ, гдѣ въ волнахъ коммунистическаго террора и соціалистическаго кабака гибнетъ столько родныхъ намъ людей... Много запоздалыхъ мыслей и чувствъ лѣзло въ голову... Да, проворонили нашу родину. Въ частности, проворонилъ и я — что ужъ тутъ грѣха таить. Патріотизмъ? Любовь къ родинѣ? Кто боролся просто за это? Боролись: за усадьбу, за программу, за партію, за церковь, за демократію, за самодержавіе... Я боролся за семью. Борисъ боролся за скаутизмъ. Нужно было, давно нужно было понять, что внѣ родины — нѣтъ ни черта: ни усадьбы, ни семьи, ни скаутизма, ни карьеры, ни демократіи, ни самодержавія — ничего нѣтъ. Родина — какъ кантовскія категоріи времени и пространства; внѣ этихъ категорій — пустота, Urnichts. И вотъ — проворонили...

И эти финны... Таежный мужичекъ, пограничные солдаты, жена начальника заставы. Я вспомнилъ финскихъ идеалистическихъ и коммунистическихъ карасей, пріѣхавшихъ въ СССР изъ Америки, ограбленныхъ, какъ липки, и голодавшихъ на Уралѣ и на Алтаѣ, вспомнилъ лица финскихъ "бѣженцевъ" въ ленинградской пересылкѣ — лица, въ которыхъ отъ голода глаза ушли куда-то въ глубину черепа и губы ссохлись, обнажая кости челюстей... Вспомнился грузовикъ съ финскими бѣженцами въ Кареліи, въ селѣ Койкоры... Да, ихъ принимали не такъ, какъ принимаютъ здѣсь насъ... На чашку кофе ихъ не приглашали и кастрюль имъ не пытались чистить... Очень ли мы правы, говоря о русской общечеловѣчности и дружественности?.. Очень ли ужъ мы правы, противопоставляя "матеріалистическій Западъ" идеалистической русской душѣ?