Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Я, какъ большинство мужчинъ, питаю къ оружію "влеченіе, родъ недуга". Не то, чтобы я былъ очень кровожаднымъ или воинственнымъ, но всякое оружіе, начиная съ лука и кончая пулеметомъ, какъ-то притягиваетъ. И всякое хочется примѣрить, пристрѣлять, почувствовать свою власть надъ нимъ. И такъ какъ я — отъ Господа Бога — человѣкъ, настроенный безусловно пацифистски, безусловно антимилитаристически, такъ какъ я питаю безусловное отвращеніе ко всякому убійству и что въ нелѣпой моей біографіи есть два убійства — да и то оба раза кулакомъ, — то свое влеченіе къ оружію я всегда разсматривалъ, какъ своего рода тихое, но совершенно безвредное помѣшательство — вотъ вродѣ собиранія почтовыхъ марокъ: платятъ же люди деньги за такую ерунду.

Около моей койки была стойка съ оружіемъ: штукъ восемь трехлинеекъ русскаго образца (финская армія вооружена русскими трехлинейками), двѣ двухстволки и какая-то мнѣ еще неизвѣстная малокалиберная винтовочка: завтра надо будетъ пощупать... Вотъ, тоже, чудаки люди! Мы, конечно, арестованные. Но ежели мы находимся подъ арестомъ, не слѣдуетъ укладывать насъ спать у стойки съ оружіемъ. Казарма спитъ, я — не сплю. Подъ рукой у меня оружіе, достаточное для того, чтобы всю эту казарму ликвидировать въ два счета, буде мнѣ это понадобится. Надъ стойкой виситъ заряженный парабеллюмъ маленькаго пограничника. Въ этомъ парабеллюмѣ — полная обойма: маленькій пограничникъ демонстрировалъ Юрѣ механизмъ этого пистолета... Тоже — чудаки-ребята...

И вотъ, я поймалъ себя на ощущеніи — ощущеніи, которое стоитъ внѣ политики, внѣ "пораженчества" или "оборончества", можетъ быть, даже вообще внѣ сознательнаго "я": что первый разъ за 15-16 лѣтъ своей жизни — винтовки, стоящія въ стойкѣ у стѣны я почувствовалъ, какъ винтовки дружественныя. Не оружіе насилія, а оружіе защиты отъ насилія. Совѣтская винтовка всегда ощущалась, какъ оружіе насилія — насилія надо мной, Юрой, Борисомъ, Авдѣевымъ, Акульшинымъ, Батюшковымъ и такъ далѣе по алфавиту. Совершенно точно такъ же она ощущалась и всѣми ими... Сейчасъ вотъ эти финскія винтовки, стоящія у стѣны, защищаютъ меня и Юру отъ совѣтскихъ винтовокъ. Это очень тяжело, но это все-таки фактъ: финскія винтовки насъ защищаютъ; изъ русскихъ винтовокъ мы были бы разстрѣляны, какъ были разстрѣляны милліоны другихъ русскихъ людей — помѣщиковъ и мужиковъ, священниковъ и рабочихъ, банкировъ и безпризорниковъ... Какъ, вѣроятно, уже разстрѣляны тѣ инженеры, которые пытались было бѣжать изъ Туломскаго отдѣленія соціалистическаго рая и въ моментъ нашего побѣга еще досиживали свои послѣдніе дни въ Медгорской тюрьмѣ, какъ разстрѣлянъ Акульшинъ, ежели ему не удалось прорваться въ заонѣжскую тайгу... Какъ были бы разстрѣляны сотни тысячъ русскихъ эмигрантовъ, если бы они появились на родной своей землѣ.

Мнѣ захотѣлось встать и погладить эту финскую винтовку. Я понимаю: очень плохая иллюстрація для патріотизма. Я не думаю, чтобы я былъ патріотомъ хуже всякаго другого русскаго — плохимъ былъ патріотомъ: плохими патріотами были всѣ мы — хвастаться намъ нечѣмъ. И мнѣ тутъ хвастаться нечѣмъ. Но вотъ: при всей моей подсознательной, фрейдовской тягѣ ко всякому оружію, меня отъ всякаго совѣтскаго оружіи пробирала дрожь отвращенія и страха и ненависти. Совѣтское оружіе — это, въ основномъ, орудіе разстрѣла. А самое страшное въ нашей жизни заключается въ томъ, что совѣтская винтовка — одновременно и русская винтовка. Эту вещь я понялъ только на финской пограничной заставѣ. Раньше я ея не понималъ. Для меня, какъ и для Юры, Бориса, Авдѣева, Акульшина, Батюшкова и такъ далѣе по алфавиту, совѣтская винтовка — была только совѣтской винтовкой. О ея русскомъ происхожденіи — тамъ не было и рѣчи. Сейчасъ, когда эта эта винтовка не грозить головѣ моего сына, я этакъ могу разсуждать, такъ сказать, "объективно". Когда эта винтовка, совѣтская-ли, русская-ли, будетъ направлена въ голову моего сына, моего брата — то ни о какомъ тамъ патріотизмѣ и территоріяхъ я разговаривать не буду. И Акульшинъ не будетъ... И ни о какомъ "объективизмѣ" не будетъ и рѣчи. Но лично я, находясь въ почти полной безопасности отъ совѣтской винтовки, удравъ отъ всѣхъ прелестей соціалистическаго строительства, уже начинаю ловить себя на подленькой мысли: я-то удралъ, а ежели тамъ еще милліонъ людей будетъ разстрѣляно, что-жъ, можно будетъ по этому поводу написать негодующую статью и посовѣтовать товарищу Сталину согласиться съ моими безспорными доводами о вредѣ диктатуры, объ утопичности соціализма, объ угашеніи духа и о прочихъ подходящихъ вещахъ. И, написавъ статью, мирно и съ чувствомъ исполненнаго моральнаго и патріотическаго долга пойти въ кафэ, выпить чашку кофе со сливками, закурить за двѣ марки сигару и "объективно" философствовать о той дѣвочкѣ, которая пыталась изсохшимъ своимъ тѣльцемъ растаять кастрюлю замороженныхъ помоевъ, о тѣхъ четырехъ тысячахъ ни въ чемъ неповинныхъ русскихъ ребятъ, которые догниваютъ страшные дни свои въ "трудовой" колоніи Водораздѣльскаго отдѣленія ББК ОГПУ, и о многомъ другомъ, что я видалъ "своима очима". Господа Бога молю своего, чтобы хоть эта ужъ чаша меня миновала...

Никогда въ своей жизни — а жизнь у меня была путаная — не переживалъ я такой страшной ночи, какъ эта первая ночь подъ гостепріимной и дружественной крышей финской пограничной заставы. Дошло до великаго соблазна: взять парабеллюмъ маленькаго пограничника и ликвидировать всѣ вопросы "на корню". Вотъ это дружественное человѣчье отношеніе къ намъ, двумъ рванымъ, голоднымъ, опухшимъ и, конечно, подозрительнымъ иностранцамъ, — оно для меня было, какъ пощечина.

Почему же здѣсь, въ Финляндіи, такая дружественность, да еще ко мнѣ, къ представителю народа, когда-то "угнетавшаго" Финляндію? Почему же тамъ, на моей родинѣ, безъ которой мнѣ все равно никотораго житья нѣтъ и не можетъ быть, такой безвылазный, жестокій, кровавый кабакъ? Какъ это все вышло? Какъ это я — Иванъ Лукьяновичъ Солоневичъ, ростъ выше-средній, глаза обыкновенные, носъ картошкой, вѣсъ семь пудовъ, особыхъ примѣтъ не имѣется, — какъ это я, мужчина и все прочее, могъ допустить весь этотъ кабакъ? Почему это я — не такъ, чтобы трусъ, и не такъ, чтобы совсѣмъ дуракъ — на практикѣ оказался и трусомъ, и дуракомъ?

Надъ стойкой съ винтовками мирно висѣлъ парабеллюмъ. Мнѣ было такъ мучительно и этотъ парабеллюмъ такъ меня тянулъ, что мнѣ стало жутко — что это, съ ума я схожу? Юра мирно похрапывалъ. Но Юра за весь этотъ кабакъ не отвѣтчикъ. И мой сынъ, Юра, могъ бы, имѣлъ право меня спросить: "Такъ какъ же ты все это допустилъ?"

Но Юра не спрашивалъ. Я всталъ, чтобы уйти отъ парабеллюма, и вышелъ во дворъ. Это было нѣсколько неудобно. Конечно, мы были арестованными и, конечно, не надо было ставить нашихъ хозяевъ въ непріятную необходимость сказать мнѣ: "ужъ вы, пожалуйста, не разгуливайте". Въ сѣнцахъ спалъ песъ и сразу на меня окрысился. Маленькій пограничникъ сонно вскочилъ, попридержалъ пса, посмотрѣлъ на меня сочувственнымъ взглядомъ — я думаю, видъ у меня былъ совсѣмъ сумасшедшій — и снова улегся спать. Я сѣлъ на пригоркѣ надъ озеромъ и неистово курилъ всю ночь. Блѣдная сѣверная заря поднялась надъ тайгой. Съ того мѣста, на которомъ я сидѣлъ, еще видны были лѣса русской земли, въ которыхъ гибли десятки тысячъ русскихъ — невольныхъ насельниковъ Бѣломорско-Балтійскаго комбината и прочихъ въ этомъ же родѣ.