Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Было уже совсѣмъ свѣтло. Изъ какого-то обхода вернулся патруль, посмотрѣлъ на меня, ничего не сказалъ и прошелъ въ домъ. Черезъ полчаса вышелъ начальникъ заставы, оглядѣлъ меня сочувственнымъ взглядомъ, вздохнулъ и пошелъ мыться къ колодцу. Потомъ появился и Юра; онъ подошелъ ко мнѣ и осмотрѣлъ меня критически:

— Какъ-то не вѣрится, что все это уже сзади. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, драпнули?

И потомъ, замѣтивъ мой кислый видъ, утѣшительно добавилъ:

— Знаешь, у тебя сейчасъ просто нервная реакція... Отдохнешь — пройдетъ.

— А у тебя?

Юра пожалъ плечами.

— Да какъ-то, дѣйствительно, думалъ, что будетъ иначе. Нѣмцы говорятъ: Bleibe im Lande und naehre dich redlich.

— Такъ что же? Можетъ быть, лучше было оставаться?

— Э, нѣтъ, ко всѣмъ чертямъ. Когда вспоминаю подпорожскій УРЧ, БАМ, дѣтишекъ — и сейчасъ еще словно за шиворотъ холодную воду льютъ... Ничего, не раскисай, Ва...

Насъ снова накормили до отвала. Потомъ все населеніе заставы жало намъ руки, и подъ конвоемъ тѣхъ же двухъ пограничниковъ, которые встрѣтили насъ въ лѣсу, мы двинулись куда-то пѣшкомъ. Въ верстѣ отъ заставы, на какомъ-то другомъ озерѣ, оказалась моторная лодка, въ которую мы и усѣлись всѣ четверо.

Снова лабиринты озеръ, протоковъ, рѣченокъ. Снова берега, покрытые тайгой, болотами, каменныя осыпи, завалы бурелома на вершинахъ хребтовъ. Юра посмотрѣлъ и сказалъ: "бр-ръ, больше я по такимъ мѣстамъ не ходокъ, даже смотрѣть не хочется"...

Но все-таки сталъ смотрѣть. Сейчасъ изъ этой моторки своеобразный карельскій пейзажъ былъ такимъ живописнымъ, отъ него вѣяло миромъ лѣсной пустыни, въ которой скрываются не заставы ГПУ, а Божьи отшельники. Моторка вспугивала стаи дикихъ утокъ, маленькій пограничникъ пытался было стрѣлять въ нихъ изъ парабеллюма. По Юриному лицу было видно, что и у него руки чесались. Пограничникъ протянулъ парабеллюмъ и Юрѣ — въ Медгорѣ этого бы не сдѣлали. Раза три и Юра промазалъ по стайкѣ плававшихъ у камышей утокъ. Утки снялись и улетѣли.

Солнце подымалось къ полудню. На душѣ становилось какъ-то яснѣе и спокойнѣе. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ Юра правъ: это было только нервной реакціей. Около часу дня моторка пристала къ какой-то спрятанной въ лѣсныхъ заросляхъ крохотной деревушкѣ. Наши пограничники побѣжали въ деревенскую лавченку и принесли папиросъ, лимонаду и чего-то еще въ этомъ родѣ. Собравшіеся у моторки молчаливые финны сочувственно выслушивали оживленное повѣствованіе нашего маленькаго конвоира и задумчиво кивали своими трубками. Маленькій конвоиръ размахивалъ руками такъ, какъ если бы онъ былъ не финномъ, а итальянцемъ, и, подозрѣваю, вралъ много и сильно. Но, видимо, вралъ достаточно живописно.

Къ вечеру добрались до какого-то пограничнаго пункта, въ которомъ обиталъ патруль изъ трехъ солдатъ. Снова живописные разсказы пограничника — ихъ размѣръ увеличивался съ каждымъ новымъ опытомъ и, повидимому, обогащался новыми подробностями и образами. Наши хозяева наварили намъ полный котелъ ухи, и послѣ ужина мы улеглись спать на сѣнѣ. На этотъ разъ я спалъ, какъ убитый.

Рано утромъ мы пришли въ крохотный городокъ — сотня деревянныхъ домиковъ, раскинутыхъ среди вырубленныхъ въ лѣсу полянокъ. Какъ оказалось впослѣдствіи, городокъ назывался Илломантси, и въ немъ находился штабъ какой-то пограничной части. Но было еще рано, и штабъ еще спалъ. Наши конвоиры съ чего-то стали водить насъ по какимъ-то знакомымъ своимъ домамъ. Все шло, такъ сказать, по ритуалу. Маленькій пограничникъ размахивалъ руками и повѣствовалъ; хозяйки, охая и ахая, устремлялись къ плитамъ — черезъ десять минутъ на столѣ появлялись кофе, сливки, масло и прочее. Мы съ любопытствомъ и не безъ горечи разглядывали эти крохотныя комнатки, вѣроятно, очень бѣдныхъ людей, занавѣсочки, скатерти, наивныя олеографіи на стѣнахъ, пухленькихъ и чистенькихъ хозяекъ — такой слаженный, такой ясный и увѣренный бытъ... Да, сюда бы пустить нашихъ раскулачивателей, на эту нищую землю — не то, что наша Украина, — на которой люди все-таки строятъ человѣческое житье, а не коллективизированный бедламъ...

Въ третьемъ по очереди домѣ мы уже не могли ни выпить, ни съѣсть ни капли и ни крошки. Хожденія эти были закончены передъ объективомъ какого-то мѣстнаго фотографа, который увѣковѣчилъ насъ всѣхъ четырехъ. Наши пограничники чувствовали себя соучастниками небывалой въ этихъ мѣстахъ сенсаціи. Потомъ пошли къ штабу. Передъ вышедшимъ къ намъ офицеромъ нашъ маленькій пограничникъ пѣтушкомъ вытянулся въ струнку и сталъ о чемъ-то оживленно разсказывать. Но такъ какъ разсказывать, да еще и оживленно, безъ жестикуляціи онъ, очевидно, не могъ, то отъ его субординаціи скоро не осталось ничего: нравы въ финской арміи, видимо, достаточно демократичны.

Съ офицеромъ мы, наконецъ, смогли объясниться по-нѣмецки. Съ насъ сняли допросъ — первый допросъ на буржуазной территоріи — несложный допросъ: кто мы, что мы, откуда и прочее. А послѣ допроса снова стали кормить. Такъ какъ въ моемъ лагерномъ удостовѣреніи моя профессія была указана: "инструкторы физкультуры", то къ вечеру собралась группа солдатъ — одинъ изъ нихъ неплохо говорилъ по-англійски — и мы занялись швыряніемъ диска и ядра. Финскія "нейти" (что соотвѣтствуетъ французскому mademoiselle) стояли кругомъ, пересмѣивались и шушукались. Небольшая казарма и штабъ обслуживались женской прислугой. Всѣ эти "нейти" были такими чистенькими, такими новенькими, какъ будто ихъ только что выпустили изъ магазина самой лучшей, самой добросовѣстной фирмы. Еще какія-то "нейти" принесли намъ апельсиновъ и банановъ, потомъ насъ уложили спать на сѣнѣ — конечно, съ простынями и прочимъ. Утромъ жали руки, хлопали по плечу и говорили какія-то, вѣроятно, очень хорошія вещи. Но изъ этихъ очень хорошихъ вещей мы не поняли ни слова.

Въ Илломантси мы были переданы, такъ сказать, въ руки гражданскихъ властей. Какой-то равнодушнаго вида парень повезъ насъ на автобусѣ въ какой-то городокъ, съ населеніемъ, вѣроятно, тысячъ въ десять, оставилъ насъ на тротуарѣ и куда-то исчезъ. Прохожая публика смотрѣла на насъ взорами, въ которыхъ сдержанность тщетно боролась съ любопытствомъ и изумленіемъ. Потомъ подъѣхалъ какой-то дядя на мотоциклеткѣ, отвезъ насъ на окраину города, и тамъ мы попали въ каталажку. Намъ впослѣдствіи изъ вѣжливости объяснили, что это не каталажка, то-есть не арестъ, а просто карантинъ. Ну, карантинъ, такъ карантинъ. Каталажка была домашняя, и при нашемъ опытѣ удрать изъ нея не стоило рѣшительно ничего. Но не стоило и удирать. Дядя, который насъ привезъ, сдѣлалъ было видъ что ему по закону полагается устроить обыскъ въ нашихъ вещахъ, подумалъ, махнулъ рукой и уѣхалъ куда-то восвояси. Часа черезъ два вернулся съ тѣмъ же мотоцикломъ и повезъ насъ куда-то въ городъ, какъ оказалось, въ политическую полицію.