Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Юра сидѣлъ съ потухшей папиросой въ зубахъ и глядя, какъ и я, на востокъ, поверхъ озера и тайги... Замѣтивъ мой взглядъ, онъ посмотрѣлъ на меня и кисло улыбнулся, вѣроятно, ему тоже пришла въ голову какая-то параллель между тѣмъ, какъ встрѣчаютъ людей тамъ и какъ встрѣчаютъ ихъ здѣсь... Да, объяснить можно, но дать почувствовать — нельзя. Юра, собственно, Россіи не видалъ. Онъ видѣлъ соціализмъ, Москву, Салтыковку, людей, умирающихъ отъ маляріи на улицахъ Дербента, снесенныя артиллеріей села Украины, лагерь въ Чустроѣ, одиночку ГПУ, лагерь ББК. Можетъ быть, не слѣдовало ему всего этого показывать?.. А — какъ не показать?

Юра попросилъ у меня спички. Снова зажегъ папиросу, руки слегка дрожали. Онъ ухмыльнулся еще разъ, совсѣмъ уже дѣланно и кисло, и спросилъ: "Помнишь, какъ мы за керосиномъ ѣздили?"... Меня передернуло...

Это было въ декабрѣ 1931 года. Юра только что пріѣхалъ изъ буржуазнаго Берлина. Въ нашей Салтыковкѣ мы сидѣли безъ свѣта — керосина не было. Поѣхали въ Москву за керосиномъ. Стали въ очередь въ четыре часа утра. Мерзли до десяти. Я принялъ на себя административныя обязанности и сталъ выстраивать очередь, вслѣдствіе чего, когда лавченка открылась, я наполнилъ два пятилитровыхъ бидона внѣ очереди и сверхъ нормы. Кое-кто сталъ протестовать. Кое-кто полѣзъ драться. Изъ за десяти литровъ керосина, изъ-за пятіалтыннаго по "нормамъ" "проклятаго царскаго режима", были пущены въ ходъ кулаки... Что это? Россія? А какую иную Россію видалъ Юра?

Конечно, можно бы утѣшаться тѣмъ, что путемъ этакой "прививки" съ соціализмомъ въ Россіи покончено навсегда. Можно бы найти еще нѣсколько столь же утѣшительныхъ точекъ зрѣнія, но въ тотъ вечеръ утѣшенія какъ-то въ голову не лѣзли. Сзади насъ догоралъ поздній лѣтній закатъ. Съ крыльца раздался веселый голосъ маленькаго пограничника, голосъ явственно звалъ насъ. Мы поднялись. На востокѣ багровѣли, точно облитыя кровью красныя знамена, освѣщенныя уже невиднымъ намъ солнцемъ, облака и глухо шумѣла тайга...

Маленькій пограничникъ, дѣйствительно, звалъ насъ. Въ небольшой чистенькой кухнѣ стоялъ столъ, уставленный всякими съѣстными благами, на которыя Юра посмотрѣлъ съ великимъ сожалѣніемъ: ѣсть было больше некуда. Жена начальника заставы, которая, видимо, въ этой маленькой "семейной" казармѣ была полной хозяйкой, думаю, болѣе самодержавной, чѣмъ и самъ начальникъ, пыталась было уговорить Юру и меня съѣсть что-нибудь еще — это было безнадежное предпріятіе. Мы отнекивались и отказывались, пограничники о чемъ-то весело пересмѣивались, изъ спутанныхъ ихъ жестовъ я понялъ, что они спрашиваютъ, есть ли въ Россіи такое обиліе. Въ Россіи его не было, но говорить объ этомъ не хотѣлось. Юра попытался было объяснить: Россія это — одно, а коммунизмъ это — другое. Для вящей понятливости онъ въ русскій языкъ вставлялъ нѣмецкія, французскія и англійскія слова, которыя пограничникамъ были не на много понятнѣе русскихъ. Потомъ перешли на рисунки. Путемъ очень сложной и путанной символики намъ, повидимому, все же удалось объяснить нѣкоторую разницу между русскимъ и большевикомъ. Не знаю, впрочемъ, стоило ли ее объяснять. Насъ, во всякомъ случаѣ, встрѣчали не какъ большевиковъ. Нашъ маленькій пограничникъ тоже взялся за карандашъ. Изъ его жестовъ и рисунковъ мы поняли, что онъ имѣетъ медаль за отличную стрѣльбу — медаль эта висѣла у него на штанахъ — и что на озерѣ они ловятъ форелей и стрѣляютъ дикихъ утокъ. Начальникъ заставы къ этимъ уткамъ дорисовалъ еще что-то, слегка похожее на тетерева. Житье здѣсь, видимо, было совсѣмъ спокойное... Жена начальника заставы погнала насъ всѣхъ спать: и меня съ Юрой, и пограничниковъ, и начальника заставы. Для насъ были уже уготованы двѣ постели: настоящія, всамдѣлишныя, человѣческія постели. Какъ-то неудобно было лѣзть со своими грязными ногами подъ грубыя, но бѣлоснѣжно-чистыя простыни, какъ-то неловко было за нашу лагерную рвань, какъ-то обидно было, что эту рвань наши пограничники считаютъ не большевицкой, а русской рванью.

Жена начальника заставы что-то накричала на пограничниковъ, которые все пересмѣивались весело о чемъ-то, и они, слегка поторговавшись, улеглись спать. Я не безъ наслажденія вытянулся на постели — первый разъ послѣ одиночки ГПУ, гдѣ постель все-таки была. Въ лагерѣ были только голыя доски наръ, потомъ мохъ и еловыя вѣтки карельской тайги. Нѣтъ, что томъ ни говорить, а комфортъ — великая вещь...

Однако, комфортъ не помогалъ. И вмѣсто того ощущенія, которое я ожидалъ, вмѣсто ощущенія достигнутой, наконецъ, цѣли, ощущенія безопасности, свободы и прочаго и прочаго, въ мозгу кружились обрывки тяжелыхъ моихъ мыслей и о прошломъ, и о будущемъ, а на душѣ было отвратительно скверно... Чистота и уютъ этой маленькой семейной казармы, жалостливое гостепріимство жены начальника заставы, дружественное зубоскальство пограничниковъ, покой, сытость, налаженность этой жизни ощущались, какъ нѣкое національное оскорбленіе: почему же у насъ такъ гнусно, такъ голодно, такъ жестоко? Почему совѣтскіе пограничники (совѣтскіе, но все же русскіе) встрѣчаютъ бѣглецовъ изъ Финляндіи совсѣмъ не такъ, какъ вотъ эти финны встрѣтили насъ, бѣглецовъ изъ Россіи? Такъ ли ужъ много у насъ правъ на ту монополію "всечеловѣчности" и дружественности, которую мы утверждаемъ за русской душой? Не знаю, какъ будетъ дальше. По ходу событій насъ, конечно, должны арестовать, куда-то посадить, пока наши личности не будутъ болѣе или менѣе выяснены. Но, вотъ, пока что никто къ намъ не относится, какъ къ арестантамъ, какъ къ подозрительнымъ. Всѣ эти люди принимаютъ насъ, какъ гостей, какъ усталыхъ, очень усталыхъ, путниковъ, которыхъ прежде всего надо накормить и подбодрить. Развѣ, если бы я былъ финскимъ коммунистомъ, прорвавшимся въ "отечество всѣхъ трудящихся", со мною такъ обращались бы? Я вспомнилъ финновъ-перебѣжчиковъ, отосланныхъ въ качествѣ заключенныхъ на стройку Магнитогорскаго завода — они тамъ вымирали сплошь; вспомнилъ "знатныхъ иностранцевъ" въ ленинградской пересыльной тюрьмѣ, вспомнилъ группы финновъ-перебѣжчиковъ въ деревнѣ Койкоры, голодныхъ, обезкураженныхъ, растерянныхъ, а въ глазахъ — плохо скрытый ужасъ полной катастрофы, жестокой обманутости, провала всѣхъ надеждъ... Да, ихъ такъ не встрѣчали, какъ встрѣчаютъ насъ съ Юрой. Странно, но если бы вотъ на этой финской пограничной заставѣ къ намъ отнеслись грубѣе, оффиціальнѣе, мнѣ было бы какъ-то легче. Но отнеслись такъ по человѣчески, какъ я — при всемъ моемъ оптимизмѣ, не ожидалъ. И контрастъ съ безчеловѣчностью всего того, что я видалъ на территоріи бывшей Россійской имперіи, навалился на душу тяжелымъ національнымъ оскорбленіемъ. Мучительнымъ оскорбленіемъ, безвылазностью, безысходностью. И вотъ еще — стойка съ винтовками.