Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Почему же неудобно? — спрашиваетъ Юра.

— Охъ, какъ же вы не понимаете! Объ энтузіазмѣ можно орать, ну, тамъ, въ газетѣ, ну, на митингѣ. А тутъ же люди свои. Что, они не знаютъ? Это же вродѣ старорежимнаго молебна — никто не вѣритъ, а всѣ ходятъ. Такой порядокъ.

— Почему же это — никто не вѣритъ?

— Ой, Господи... Что, губернаторъ вѣрилъ? Или вы вѣрили? Хотя вы уже послѣ молебновъ родились. Ну, все равно... Словомъ, нужно же понять, что если я, скажемъ, передъ Якименкой буду орать про энтузіазмъ, а въ комнатѣ никого больше нѣтъ, такъ Якименко подумаетъ, что или я дуракъ, или я его за дурака считаю. Я потомъ Трошина спросилъ: такъ кто же, по его, больше дуракъ — Якименко или онъ самъ? Ну, такъ онъ меня матомъ обложилъ. А Якименко меня сегодня спрашиваетъ: что это у васъ за... какъ это... орясина завелась?.. Скажите, кстати, что такое орясина?

Я по мѣрѣ возможности объяснилъ.

— Ну, вотъ — конечно, орясина. Мало того, что онъ меня дискредитируетъ, такъ онъ меня еще закопаетъ. Ну, вотъ смотрите, вотъ его замѣтка — ее, конечно, не помѣщу. Онъ, видите ли, открылъ, что завхозъ сахаръ крадетъ. А? Какъ вамъ нравится это открытіе? Подумаешь, Христофоръ Колумбъ нашелся. Подумаешь, безъ него, видите ли, никто не зналъ, что завхозъ не только сахаръ, а что угодно воруетъ... Но чортъ съ ней, съ замѣткой. Я ее не помѣщу — и точка. Такъ, этотъ... Какъ вы говорите? Орясина? Такъ эта орясина ходитъ по лагерю и, какъ быкъ, оретъ: какой я умный, какой я активный: я разоблачилъ завхоза, я открылъ конкретнаго носителя зла. Я ему говорю: вы сами, товарищъ Трошинъ, конкретный носитель идіотизма...

— Но почему же идіотизма?

— Охъ, вы меня, Юрочка, извините, только вы еще совсѣмъ молодой. Ужъ разъ онъ завхозъ, такъ какъ же онъ можетъ не красть?

— Но почему же не можетъ?

— Вамъ все почему, да почему. Знаете, какъ у О'Генри: "папа, а почему въ дырѣ ничего нѣтъ?" Потому и нѣтъ, что она — дыра. Потому онъ и крадетъ, что онъ — завхозъ. Вы думаете, что, если къ нему придетъ начальникъ лагпункта и скажетъ: дай мнѣ два кила — такъ завхозъ можетъ ему не дать? Или вы думаете, что начальникъ лагпункта пьетъ чай только со своимъ пайковымъ сахаромъ?

— Ну, если не дастъ, снимутъ его съ работы.

— Охъ, я же вамъ говорю, что вы совсѣмъ молодой.

— Спасибо.

— Ничего, не плачьте. Вотъ еще поработаете въ УРЧ, такъ вы еще на полъ аршина вырастете. Что вы думаете, что начальникъ лагпункта это такой же дуракъ, какъ Трошинъ? Вы думаете, что начальникъ лагпункта можетъ устроить такъ, чтобы уволенный завхозъ ходилъ по лагерю и говорилъ: вотъ я не далъ сахару, такъ меня сняли съ работы. Вы эти самыя карточки въ УРЧ видали? Такъ вотъ, карточка завхоза попадетъ на первый же этапъ на Морсплавъ или какую-нибудь тамъ Лѣсную Рѣчку. Ну, вы, вѣроятно, знаете уже, какъ это дѣлается. Такъ — ночью завхоза разбудятъ, скажутъ: "собирай вещи", а утромъ поѣдетъ себѣ завхозъ къ чертовой матери. Теперь понятно?

— Понятно.

— А если завхозъ воруетъ для начальника лагпункта, то почему онъ не будетъ воровать для начальника УРЧ? Или почему онъ не будетъ воровать для самого себя? Это же нужно понимать. Если Трошинъ разоряется, что какой-то тамъ урка филонитъ, а другой урка перековался, такъ отъ этого же никому ни холодно, ни жарко. И одному уркѣ плевать — онъ всю свою жизнь филонитъ, и другому уркѣ плевать — онъ всю свою жизнь воровалъ и завтра опять проворуется. Ну, а завхозъ. Я самъ изъ-за этого десять лѣтъ получилъ.

— То-есть, какъ такъ изъ-за этого?

— Ну, не изъ-за этого. Ну, въ общемъ, былъ завѣдующимъ мануфактурнымъ кооперативомъ. Тамъ же тоже есть вродѣ нашего начальника лагпункта. Какъ ему не дашь? Одному дашь, другому дашь, а всѣмъ вѣдь дать нельзя. Ну, я еще тоже молодой былъ. Хе, даромъ, что въ Америкѣ жилъ. Ну, вотъ и десять лѣтъ.

— И, такъ сказать, не безъ грѣха?

— Знаете что, Иванъ Лукьяновичъ, чтобы доказать вамъ, что безъ грѣха — давайте чай пить съ сахаромъ. Мишка сейчасъ чайникъ поставитъ. Такъ вы увидите, что я передъ вами не хочу скрывать даже лагернаго сахара. Такъ зачѣмъ бы я сталъ скрывать не лагерную мануфактуру, за которую я все равно уже пять лѣтъ отсидѣлъ. Что, не видалъ я этой мануфактуры? Я же изъ Америки привезъ костюмовъ — на цѣлую Сухаревку хватило бы. Теперь я живу безъ американскихъ костюмовъ и безъ американскихъ правилъ. Какъ это говоритъ русская пословица: въ чужой монастырь со своей женой не суйся? Такъ? Кстати, о женѣ: мало того, что я, дуракъ, сюда пріѣхалъ, такъ я, идіотъ, пріѣхалъ сюда съ женой.

— А теперь ваша жена гдѣ?

Марковичъ посмотрѣлъ въ потолокъ.

— Вы знаете, И. Л., зачѣмъ спрашивать о женѣ человѣка, который уже шестой годъ сидитъ въ концлагерѣ? Вотъ я черезъ пять лѣтъ о вашей женѣ спрошу...

Миша принесъ чайникъ, наполненный снѣгомъ, и поставилъ его на печку.

— Вотъ вы этого парня спросите, что онъ о нашемъ поэтѣ думаетъ, — сказалъ Марковичъ по англійски.

Приладивъ чайникъ на печку, Миша сталъ запихивать въ нее бревно, спертое давеча изъ разоренной карельской избушки.

— Ну, какъ вы, Миша, съ Трошинымъ уживаетесь? — спросилъ я.

Миша поднялъ на меня свое вихрастое, чахоточное лицо.

— А что мнѣ съ нимъ уживаться? Бревно и бревно. Вотъ только въ третью часть бѣгаетъ.

Миша былъ парнемъ великаго спокойствія. Послѣ того, что онъ видалъ въ лагерѣ, — мало осталось въ мірѣ вещей, которыя могли бы его удивить.

— Вотъ тоже, — прибавилъ онъ, помолчавши, — приходитъ давеча сюда, никого не было, только я. Ты, говоритъ, Миша, посмотри, что съ тебя совѣтская власть сдѣлала. Былъ ты, говоритъ, Миша, безпризорникомъ, былъ ты, говоритъ, преступнымъ элементомъ, а вотъ тебя совѣтская власть въ люди вывела, наборщикомъ сдѣлала.

Миша замолчалъ, продолжая ковыряться въ печкѣ.

— Ну, такъ что?

— Что? Сукинъ онъ сынъ — вотъ что.

— Почему же сукинъ сынъ?

Миша снова помолчалъ...

— А безпризорникомъ-то меня кто сдѣлалъ? Папа и мама? А отъ кого у меня чахотка третьей степени? Тоже награда, подумаешь, черезъ полгода выпускаютъ, а мнѣ всего годъ жить осталось. Что-жъ онъ, сукинъ сынъ, меня агитируетъ? Что онъ съ меня дурака разыгрываетъ?

Миша былъ парнемъ лѣтъ двадцати, тощимъ, блѣднымъ, вихрастымъ. Отецъ его былъ мастеромъ на Николаевскомъ судостроительномъ заводѣ. Былъ свой домикъ, огородикъ, мать, сестры. Мать померла, отецъ повѣсился, сестры смылись неизвѣстно куда. Самъ Миша пошелъ "по всѣмъ дорогамъ", попалъ въ лагерь, а въ лагерѣ попалъ на лѣсозаготовки.

— Какъ поставили меня на норму, тутъ, вижу я: здоровые мужики, привычные, и то не вытягиваютъ. А куда же мнѣ? На меня дунь — свалюсь. Бился я бился, да такъ и попалъ за филонство въ изоляторъ, на 200 граммъ хлѣба въ день и ничего больше. Ну, тамъ бы я и загибъ, да, спасибо, одинъ старый соловчанинъ подвернулся — такъ онъ меня научилъ, чтобы воды не пить. Потому — отъ голода опухлость по всему тѣлу идетъ. Отъ голода пить хочется, а отъ воды опухлость еще больше. Вотъ, какъ она до сердца дойдетъ, тутъ, значитъ, и крышка. Ну, я пилъ совсѣмъ по малу — такъ, по полстакана въ день. Однако, нога въ штанину уже не влѣзала. Посидѣлъ я такъ мѣсяцъ-другой; ну, вижу, пропадать приходится: никуда не дѣнешься. Да, спасибо, начальникъ добрый попался. Вызываетъ меня: ты, говоритъ, филонъ, ты, говоритъ, работать не хочешь, я тебя на корню сгною. Я ему говорю: вы, гражданинъ начальникъ, только на мои руки посмотрите: куда же мнѣ съ такими руками семь съ половиною кубовъ напилить и нарубить. Мнѣ, говорю, все одно погибать — чи такъ, чи такъ... Ну, пожалѣлъ, перевелъ въ слабосилку.