Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Я гдѣ-то слыхалъ вашу фамилію. Это не ваши книжки — по туризму?..

— Мои...

— Ну, вотъ, очень пріятно. Такъ что мы съ вами, такъ сказать, товарищи по призванію... Въ этомъ году собираюсь по Сванетіи...

— Подходящія мѣста...

— Вы какъ шли? Съ сѣвера? Черезъ Донгузъ-Орунъ?

...Ну, чѣмъ не черные тюльпаны?..

И такъ шествуемъ мы, обсуждая прелести маршрутовъ Вольной Сванетіи. Навстрѣчу идетъ начальникъ третьей части. Онъ почтительно беретъ подъ козырекъ. Якименко останавливаетъ его.

— Будьте добры мнѣ на шесть вечера — машину... Кстати — вы не знакомы?

Начальникъ третьей части мнется...

— Ну, такъ позвольте васъ познакомить... Это нашъ извѣстный туристскій дѣятель, тов. Солоневичъ... Будетъ намъ читать лекціи по туризму. Это...

— Да я уже имѣю удовольствіе знать товарища Непомнящаго...

Товарищъ Непомнящій беретъ подъ козырекъ, щелкаетъ шпорами и протягиваетъ мнѣ руку. Въ этой рукѣ — доносъ Стародубцева, эта рука собирается черезъ иксъ времени поставить меня къ стѣнкѣ. Я тѣмъ не менѣе пожимаю ее...

— Нужно будетъ устроить собраніе нашихъ работниковъ... Вольнонаемныхъ, конечно... Тов. Солоневичъ прочтетъ намъ докладъ объ экскурсіяхъ по Кавказу...

Начальникъ третьей части опять щелкаетъ шпорами.

— Очень будетъ пріятно послушать...

На всю эту комедію я смотрю съ нѣсколько запутаннымъ чувствомъ...

___

Приходимъ къ Якименкѣ. Большая чистая комната. Якименко снимаетъ шинель.

— Разрѣшите, пожалуйста, товарищъ Солоневичъ, я сниму сапоги и прилягу.

— Пожалуйста, — запинаюсь я...

— Уже двѣ ночи не спалъ вовсе. Каторжная жизнь...

Потомъ, какъ бы спохватившись, что ужъ ему-то и въ моемъ-то присутствіи о каторжной жизни говорить вовсе ужъ неудобно, поправляется:

— Каторжная жизнь выпала на долю нашему поколѣнію...

Я отвѣчаю весьма неопредѣленнымъ междометіемъ...

— Ну, что-жъ, товарищъ Солоневичъ, туризмъ — туризмомъ, но нужно и къ дѣламъ перейти...

Я настораживаюсь...

— Скажите мнѣ откровенно — за что вы, собственно, сидите?

Я схематически объясняю — работалъ переводчикомъ, связь съ иностранцами, оппозиціонные разговоры...

— А сынъ вашъ?

— По формѣ — за то же самое. По существу — для компаніи...

— Н-да. Иностранцевъ лучше обходить сторонкой. Ну, ничего, особенно унывать ничего. Въ лагерѣ культурному человѣку, особенно если съ головой — не такъ ужъ и плохо... — Якименко улыбнулся не безъ нѣкотораго цинизма. — По существу не такая ужъ жизнь и на волѣ... Конечно, первое время тяжело... Но люди ко всему привыкаютъ... И, конечно, восьми лѣтъ вамъ сидѣть не придется.

Я благодарю Якименко и за это утѣшеніе.

— Теперь дѣло вотъ въ чемъ. Скажите мнѣ откровенно — какого вы мнѣнія объ аппаратѣ УРЧ.

— Мнѣ нѣтъ никакого смысла скрывать это мнѣніе.

— Да, конечно, но что подѣлаешь... Другого аппарата нѣтъ. Я надѣюсь, что вы поможете мнѣ его наладить... Вотъ вы вчера говорили объ инструкціяхъ для низовыхъ работниковъ. Я васъ для этого, собственно говоря, и побезпокоилъ... Сдѣлаемъ вотъ что: я вамъ разскажу, въ чемъ заключается работа всѣхъ звеньевъ аппарата, а вы на основаніи этого напишите этакія инструкціи. Такъ, чтобы было коротко и ясно самымъ дубовымъ мозгамъ. Пишите вы, помнится, недурно.

Я скромно наклоняю голову.

— Ну, видите ли, тов. Якименко, я боюсь, что на мою помощь трудно расчитывать. Здѣсь пустили сплетню, что я укралъ и сжегъ нѣсколько десятковъ дѣлъ, и я ожидаю...

Я смотрю на Якименку и чувствую, какъ внутри что-то начинаетъ вздрагивать.

На лицѣ Якименки появляется вчерашняя презрительная гримаса.

— Ахъ, это? Плюньте!...

Мысли и ощущенія летятъ стремительной путаницей. Еще вчера была почти полная безвыходность. Сегодня — "плюньте"... Якименко не вретъ, хотя бы потому, что врать у него нѣтъ никакого основанія. Неужели это въ самомъ дѣлѣ Шпигель? Папироса въ рукахъ дрожитъ мелкой дрожью. Я опускаю ее подъ столъ...

— Въ данныхъ условіяхъ не такъ просто плюнуть. Я здѣсь человѣкъ новый...

— Чепуха все это! Я этотъ доносъ... Это дѣло видалъ. Сапоги въ смятку. Просто Стародубцевъ пропустилъ всѣ сроки, запутался и кинулъ все въ печку. Я его знаю... Вздоръ... Я это дѣло прикажу ликвидировать...

Въ головѣ становится какъ-то покойно и пусто. Даже нѣтъ особаго облегченія. Что-то вродѣ растерянности...

— Разрѣшите васъ спросить, товарищъ Якименко, почему вы повѣрили, что это вздоръ?..

— Ну, знаете ли... Видалъ же я людей... Чтобы человѣкъ вашего типа, кстати и вашихъ статей, — улыбнулся Якименко, — сталъ покупать месть какому-то несчастному Стародубцеву цѣной примѣрно... сколько это будетъ? Тамъ, кажется, семьдесятъ дѣлъ? Да? Ну такъ, значитъ, въ суммѣ лѣтъ сто лишняго заключенія... Согласитесь сами — непохоже...

— Мнѣ очень жаль, что вы не вели моего дѣла въ ГПУ...

— Въ ГПУ — другое. Чаю хотите?

Приносятъ чай, съ лимономъ, сахаромъ и печеньемъ. Въ срывахъ и взлетахъ совѣтской жизни — гдѣ срывъ — это смерть, а взлетъ — немного тепла, кусокъ хлѣба и нѣсколько минутъ сознанія безопасности — я сейчасъ чувствую себя на какомъ-то взлетѣ, нѣсколько фантастическомъ.

Возвращаюсь въ УРЧ въ какомъ-то туманѣ. На улицѣ уже темновато. Меня окликаетъ рѣзкій, почти истерически, вопросительный возгласъ Юры:

— Ватикъ? Ты?

Я оборачиваюсь. Ко мнѣ бѣгутъ Юра и Борисъ. По лицамъ ихъ я вижу, что что-то случилось. Что-то очень тревожное.

— Что, Ва, выпустили?

— Откуда выпустили?

— Ты не былъ арестованъ?

— И не собирался, — неудачно иронизирую я.

— Вотъ сволочи, — съ сосредоточенной яростью и вмѣстѣ съ тѣмъ съ какимъ-то мнѣ еще непонятнымъ облегченіемъ говоритъ Юра. — Вотъ сволочи!

— Подожди, Юрчикъ, — говоритъ Борисъ. — Живъ и не въ третьей части — и слава Тебѣ, Господи. Мнѣ въ УРЧ Стародубцевъ и прочіе сказали, что ты арестованъ самимъ Якименкой, начальникомъ третьей части и патрульными.

— Стародубцевъ сказалъ?

— Да.

У меня къ горлу подкатываетъ острое желаніе обнять Стародубцева и прижать его такъ, чтобы и руки, и грудь чувствовали, какъ медленно хруститъ и ломается его позвоночникъ... Что должны были пережить и Юра, и Борисъ за тѣ часы, что я сидѣлъ у Якименки, пилъ чай и велъ хорошіе разговоры?

Но Юра уже дружественно тычетъ меня кулакомъ въ животъ, а Борисъ столь же дружественно обнимаетъ меня своей пудовой лапой. У Юры въ голосѣ слышны слезы. Мы торжественно въ полутьмѣ вечера цѣлуемся, и меня охватываетъ огромное чувство и нѣжности, и увѣренности. Вотъ здѣсь — два самыхъ моихъ близкихъ и родныхъ человѣка на этомъ весьма неуютно оборудованномъ земномъ шарѣ. И неужели же мы, при нашей спайкѣ, при абсолютномъ "всѣ за одного, одинъ за всѣхъ", пропадемъ? Нѣтъ, не можетъ быть. Нѣтъ, не пропадемъ.