Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Человѣкъ грѣшный — въ скорострѣльномъ освобожденіи этого рыболова я отнюдь заинтересованъ не былъ: пусть посидитъ и посмотритъ. Любишь кататься, люби и дрова возить.

Но остальныя дѣла какъ-то не давали покоя моей интеллигентской совѣсти.

Загвоздка заключалась въ томъ, что, во-первыхъ, лагерная администрація ко всякаго рода освободительнымъ мѣропріятіямъ относилась крайне недружелюбно, а во вторыхъ, въ томъ, что среди этихъ дѣлъ были и такія, которыя лежали въ УРЧ въ окончательно "выясненномъ видѣ" больше полугода, и они давно должны были быть отправлены въ управленіе лагеремъ, въ Медвѣжью Гору. Это долженъ былъ сдѣлать Стародубцевъ. Съ точки зрѣнія лагерно-бюрократической техники здѣсь получалась довольно сложная комбинація. И я бы ее провелъ, если бы не сдѣлалъ довольно грубой технической ошибки: когда Богоявленскій слегка заѣлъ по поводу этихъ дѣлъ, я сказалъ ему, что о нихъ я уже говорилъ съ инспекторомъ Мининымъ, который въ эти дни "инструктировалъ" нашъ УРЧ. Мининъ былъ изъ Медвѣжьей Горы, слѣдовательно, — начальство и, слѣдовательно, отъ Медвѣжьей Горы скрывать уже было нечего. Но съ Мининымъ я не говорилъ, а только собирался поговорить. Богоявленскій же собрался раньше меня. Вышло очень неудобно. И, во-вторыхъ, я не догадался какъ-нибудь заранѣе реабилитировать Стародубцева и выдумать какія-нибудь "объективныя обстоятельства", задержавшія дѣла въ нашемъ УРЧ. Впрочемъ, ничѣмъ эта задержка Стародубцеву не грозила — развѣ только лишнимъ крѣпкимъ словомъ изъ устъ Богоявленскаго. Но всей этой ситуаціи оказалось вполнѣ достаточно для того, чтобы подвинуть Стародубцева на рѣшительную атаку.

Въ одинъ прекрасный день — очень невеселый день моей жизни — мнѣ сообщили, что Стародубцевъ подалъ въ третью часть (лагерное ГПУ или, такъ сказать, ГПУ въ ГПУ) заявленіе о томъ, что въ цѣляхъ контръ-революціоннаго саботажа работы УРЧ и мести ему, Стародубцеву, я укралъ изъ стола Стародубцева 72 папки личныхъ дѣлъ освобождающихся лагерниковъ и сжегъ ихъ въ печкѣ. И что это заявленіе подтверждено свидѣтельскими показаніями полдюжины другихъ УРЧ-евскихъ активистовъ. Я почувствовалъ, что, пожалуй, немного разъ въ своей жизни я стоялъ такъ близко къ "стѣнкѣ", какъ сейчасъ.

"Теоретическая схема" мнѣ была уныло ясна, безнадежно ясна: заявленія Стародубцева и показаній активистовъ для третьей части будетъ вполнѣ достаточно, тѣмъ болѣе, что и Стародубцевъ, и активисты, и третья часть — все это были "свои парни", "своя шпана". Богоявленскаго же я подвелъ своимъ мифическимъ разговоромъ съ Мининымъ. Богоявленскому я все же не всегда и не очень былъ удобенъ своей активностью, направленной преимущественно въ сторону "гнилого либерализма"... И, наконецъ, когда разговоръ дойдетъ до Медгоры, то Богоявленскаго спросятъ: "а на кой же чортъ вы, вопреки инструкціи, брали на работу контръ-революціонера, да еще съ такими статьями?" А такъ какъ дѣло по столь контръ-революціонному преступленію, да еще и караемому "высшей мѣрой наказанія", должно было пойти въ Медгору, то Богоявленскій, конечно, сброситъ меня со счетовъ и отдастъ на растерзаніе... Въ лагерѣ — да и на волѣ тоже — можно расчитывать на служебные и личные интересы всякаго партійнаго и полупартійнаго начальства, но на человѣчность и даже на простую порядочность расчитывать нельзя.

Деталей Стародубцевскаго доноса я не зналъ, да такъ и не узналъ никогда. Не думаю, чтобы шесть свидѣтельскихъ показали были средактированы безъ вопіющихъ противорѣчій (для того, чтобы въ такомъ дѣлѣ можно было обойтись безъ противорѣчій — нужны все-таки мозги), но вѣдь мнѣ и передъ разстрѣломъ этихъ показаній не покажутъ... Можно было, конечно, аргументировать и тѣмъ соображеніемъ, что, ежели я собирался "съ диверсіонными цѣлями" срывать работу лагеря, то я могъ бы придумать для лагеря что-нибудь менѣе выгодное, чѣмъ попытку оставить въ немъ на годъ-два лишнихъ больше семидесяти паръ рабочихъ рукъ. Можно было бы указать на психологическую несообразность предположенія, что я, который лѣзъ въ бутылку изъ-за освобожденія всѣхъ, кто, такъ сказать, попадался подъ руку, не смогъ выдумать другого способа отмщенія за мои поруганныя Стародубцевымъ высокія чувства, какъ задержать въ лагерѣ 72 человѣка, уже предназначенныхъ къ освобожденію. Конечно, всѣмъ этимъ можно было бы аргументировать... Но если и ленинградское ГПУ, въ лицѣ товарища Добротина, ни логикѣ, ни психологіи обучено не было, то что же говорить о шпанѣ изъ подпорожской третьей части?

Конечно, полсотни дѣлъ "по выясненію", изъ-за которыхъ я, въ сущности, и сѣлъ, были уже спасены — Мининъ забралъ ихъ въ Медвѣжью Гору. Конечно, "нѣсть больше любви, аще кто душу свою положитъ за други своя" — но я съ прискорбіемъ долженъ сознаться, что это соображеніе рѣшительно никакого утѣшенія мнѣ не доставляло. Роль мученика, при всей ея сценичности, написана не для меня...

Я въ сотый, вѣроятно, разъ нехорошими словами вспоминалъ своего интеллигентскаго червяка, который заставляетъ меня лѣзть въ предпріятія, въ которыхъ такъ легко потерять все, но въ которыхъ ни въ какомъ случаѣ ничего нельзя выиграть. Это было очень похоже на пьяницу, который клянется: "ни одной больше рюмки" — клянется съ утренняго похмѣлья до вечерней выпивки.

Нѣкоторый просвѣтъ былъ съ одной стороны: доносъ былъ сданъ въ третью часть пять дней тому назадъ. И я до сихъ поръ не былъ арестованъ.

Въ объясненіе этой необычной отсрочки можно было выдумать достаточное количество достаточно правдоподобныхъ гипотезъ, но гипотезы рѣшительно ничего не устраивали. Борисъ въ это время лѣчилъ отъ романтической болѣзни начальника третьей части. Борисъ попытался кое-что у него выпытать, но начальникъ третьей части ухмылялся съ нѣсколько циничной загадочностью и ничего путнаго не говорилъ. Борисъ былъ такого мнѣнія, что на всѣ гипотезы и на всѣ превентивныя мѣропріятія нужно плюнуть и нужно бѣжать, не теряя ни часу. Но какъ бѣжать? И куда бѣжать?

У Юры была странная смѣсь оптимизма съ пессимизмомъ. Онъ считалъ, что и изъ лагеря — въ частности, и изъ Совѣтской Россіи — вообще (для него совѣтскій лагерь и Совѣтская Россія были приблизительно однимъ и тѣмъ же) — у насъ все равно нѣтъ никакихъ шансовъ вырваться живьемъ. Но вырваться все-таки необходимо. Это — вообще. А въ каждомъ частномъ случаѣ Юра возлагалъ несокрушимыя надежды на такъ называемаго Шпигеля.

Шпигель былъ юнымъ евреемъ, котораго я никогда въ глаза не видалъ и которому я въ свое время оказалъ небольшую, въ сущности, пустяковую и вполнѣ, такъ сказать, "заочную" услугу. Потомъ мы сѣли въ одесскую чрезвычайку — я, жена и Юра. Юрѣ было тогда лѣтъ семь. Сѣли безъ всякихъ шансовъ уйти отъ разстрѣла, ибо при арестѣ были захвачены документы, о которыхъ принято говорить, что они "не оставляютъ никакихъ сомнѣній". Указанный Шпигель околачивался въ то время въ одесской чрезвычайкѣ. Я не знаю, по какимъ собственно мотивамъ онъ дѣйствовалъ — по разнымъ мотивамъ дѣйствовали тогда люди — не знаю, какимъ способомъ это ему удалось — разные тогда были способы, — но всѣ наши документы онъ изъ чрезвычайки утащилъ, утащилъ вмѣстѣ съ ними и оба нашихъ дѣла — и мое, и жены. Такъ что, когда мы посидѣли достаточное количество времени, насъ выпустили въ чистую, къ нашему обоюдному и несказанному удивленію. Всего этого вмѣстѣ взятаго и съ нѣкоторыми деталями, выяснившимися значительно позже, было бы вполнѣ достаточно для холливудскаго сценарія, которому не повѣрилъ бы ни одинъ разумный человѣкъ