Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Во всякомъ случаѣ терминъ: "Шпигель" вошелъ въ нашъ семейный словарь... И Юра не совсѣмъ былъ неправъ. Когда приходилось очень плохо, совсѣмъ безвылазно, когда ни по какой человѣческой логикѣ никакого спасенія ждать было неоткуда — Шпигель подвертывался...

Подвернулся онъ и на этотъ разъ.

Между этими двумя моментами — ощущенія полной безвыходности и ощущенія полной безопасности — прошло около сутокъ. За эти сутки я передумалъ многое. Думалъ и о томъ, какъ неумно, въ сущности, я дѣйствовалъ. Совсѣмъ не по той теоріи, которая сложилась за годы совѣтскаго житья и которая категорически предписываетъ изъ всѣхъ имѣющихся на горизонтѣ перспективъ выбирать прежде всего халтуру. Подъ щитомъ халтуры можно и что-нибудь путное сдѣлать. Но безъ халтуры человѣкъ беззащитенъ, какъ средневѣковый рыцарь безъ латъ. А я вотъ, вопреки всѣмъ теоріямъ, взялся за дѣло... И какъ это у меня изъ головы вывѣтрилась безусловная и повелительная необходимость взяться прежде всего за халтуру?...

Очередной Шпигель и очередная халтура подвернулись неожиданно...

Въ Подпорожье свозили все новые и новые эшелоны лагерниковъ, и первоначальный "промфинпланъ" былъ уже давно перевыполненъ. Къ серединѣ февраля въ Подпорожскомъ отдѣленіи было уже около 45.000 заключенныхъ. Кабакъ въ УРЧ свирѣпствовалъ совершенно невообразимый. Десятки тысячъ людей оказывались безъ инструментовъ, слѣдовательно, безъ работы, слѣдовательно, безъ хлѣба. Никто не зналъ толкомъ, на какомъ лагпунктѣ и сколько находится народу. Одни "командировки" снабжались удвоенной порціей пропитанія, другія не получали ничего. Всѣ списки перепутались. Сорокъ пять тысячъ личныхъ дѣлъ, сорокъ пять тысячъ личныхъ карточекъ, сорокъ пять тысячъ формуляровъ и прочихъ бумажекъ, символизирующихъ гдѣ-то погибающихъ живыхъ людей, засыпали УРЧ лавиной бумаги: и писчей, и обойной, и отъ старыхъ этикетокъ кузнецовскаго чая, и изъ листовъ старыхъ дореволюціонныхъ акцизныхъ бандеролей, и Богъ знаетъ откуда еще: все это называется бумажнымъ голодомъ.

Такіе же формуляры, личныя карточки, учетныя карточки — и тоже, каждая разновидность — въ сорока пяти тысячахъ экземпляровъ — перетаскивались окончательно обалдѣвшими статистиками и старостами изъ колонны въ колонну, изъ барака въ баракъ. Тысячи безымянныхъ Ивановъ, "оторвавшихся отъ своихъ документовъ" и не знающихъ, куда имъ приткнуться, бродили голодными толпами по карантину и пересылкѣ. Сотни начальниковъ колоннъ метались по баракамъ, пытаясь собрать воедино свои разбрѣдшіяся стада. Была оттепель. Половина бараковъ — съ дырявыми потолками, но безъ крышъ — протекала насквозь. Другая половина, съ крышами, протекала не насквозь. Люди изъ первой половины, вопреки всякимъ вохрамъ, перекочевывали во вторую половину, и въ этомъ процессѣ всякое подобіе колоннъ и бригадъ таяло, какъ снѣгъ на потолкахъ протекавшихъ бараковъ. Къ началу февраля въ лагерѣ установился окончательный хаосъ. Для ликвидаціи его изъ Медвѣжьей Горы пріѣхалъ начальникъ УРО (учетно-распредѣлительнаго отдѣла) управленія лагеремъ. О немъ, какъ и о всякомъ лагерномъ пашѣ, имѣющемъ право на жизнь и на смерть, ходили по лагерю легенды, расцвѣченныя активистской угодливостью, фантазіей урокъ и страхомъ за свою жизнь всѣхъ вообще обитателей лагеря.

___

Часа въ два ночи, окончивъ нашъ трудовой "день", мы были собраны въ кабинетѣ Богоявленскаго. За его столомъ сидѣлъ человѣкъ высокаго роста, въ щегольской чекистской шинели, съ твердымъ, властнымъ, чисто выбритымъ лицомъ. Что-то было въ этомъ лицѣ патриціанское. Съ нескрываемой брезгливостью въ поджатыхъ губахъ онъ взиралъ на рваную, голодную, вороватую ораву актива, которая, толкаясь и запинаясь, вливалась въ кабинетъ. Его, казалось, мучила необходимость дышать однимъ воздухомъ со всей этой рванью — опорой и необходимымъ условіемъ его начальственнаго бытія. Его хорошо и вкусно откормленныя щеки подергивались гримасой холоднаго отвращенія. Это былъ начальникъ УРО, тов. Якименко.

Орава въ нерѣшимости толклась у дверей. Кое-кто подобострастно кланялся Якименкѣ, видимо, зная его по какой-то предыдущей работѣ, но Якименко смотрѣлъ прямо на всю ораву и на поклоны не отвѣчалъ. Мы съ Юрой пробрались впередъ и усѣлись на подоконникѣ.

— Ну, что-жъ вы? Собирайтесь скорѣй и разсаживайтесь.

Разсаживаться было не на чемъ. Орава вытекла обратно и вернулась съ табуретками, полѣньями и досками. Черезъ нѣсколько минутъ всѣ разсѣлись. Якименко началъ рѣчь.

Я много слыхалъ совѣтскихъ рѣчей. Такой хамской и по смыслу, и по тону я еще не слыхалъ. Якименко не сказалъ "товарищи", не сказалъ даже "граждане". Рѣчь была почти безсодержательна. Аппаратъ расхлябанъ, такъ работать нельзя. Нужны ударные темпы. Пусть никто не думаетъ, что кому-то и куда-то удастся изъ УРЧ уйти (это былъ намекъ на профессоровъ и на насъ съ Юрой). Изъ УРЧ уйдутъ либо на волю, либо въ гробъ...

Я подумалъ о томъ, что я, собственно, такъ и собираюсь сдѣлать — или въ гробъ, или на волю. Хотя въ данный моментъ дѣло, кажется, стоитъ гораздо ближе къ гробу.

Рѣчь была кончена. Кто желаетъ высказаться?

Орава молчала. Началъ говорить Богоявленскій. Онъ сказалъ все то, что говорилъ Якименко, — ни больше и ни меньше. Только тонъ былъ менѣе властенъ, рѣчь была менѣе литературна и выраженій нелитературныхъ въ ней было меньше. Снова молчаніе.

Якименко обводитъ презрительно-испытующимъ взоромъ землисто-зеленыя лица оравы, безразлично скользить мимо интеллигенціи — меня, Юры и профессоровъ — и говоритъ тономъ угрозы:

— Ну?

Откашлялся Стародубцевъ. "Мы, конечно, сознавая нашъ пролетарскій долгъ, чтобы, такъ сказать, загладить наши преступленія передъ нашимъ пролетарскимъ отечествомъ, должны, такъ сказать, ударными темпами. Потому, какъ нѣкоторая часть сотрудниковъ, дѣйствительно, работаетъ въ порядкѣ расхлябанности, и опять же нѣту революціоннаго сознанія, что какъ наше отдѣленіе ударное и, значитъ, партія довѣрила намъ отвѣтственный участокъ великаго соціалистическаго строительства, такъ мы должны, не щадя своихъ силъ, на пользу міровому пролетаріату, ударными темпами въ порядкѣ боевого заданія."

Безсмысленной чередой мелькаютъ безсмысленныя фразы — штампованныя фразы любого совѣтскаго "общественника": и въ Колонномъ Залѣ Москвы, и въ прокуренной закутѣ колхознаго сельсовѣта, и среди станковъ цеховаго собранія. Что это? За семнадцать лѣтъ не научились говорить такъ, чтобы было, если не смысловое, то хотя бы этимологическое подлежащее? Или просто — защитная окраска? Не выступить нельзя — антіобщественникъ. А выступить?.. Вотъ такъ и выступаютъ — четверть часа изъ пустого въ порожнее. И такое порожнее, что и зацѣпиться не за что. Не то что смысла — и уклона не отыскать.