Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Мы тискаемъ другъ друга и говоримъ разныя слова, милыя, ласковыя и совершенно безсмысленныя для всякаго посторонняго уха, наши семейныя слова... И какъ будто тотъ фактъ, что я еще не арестованъ, что-нибудь предрѣшаетъ для завтрашняго дня: вѣдь ни Борисъ, ни Юра о Якименскомъ "плюньте" не знаютъ еще ничего. Впрочемъ, здѣсь, дѣйствительно, carpe diem: сегодня живы — и то глава Богу.

Я торжественно высвобождаюсь изъ братскихъ и сыновнихъ тисковъ и столь же торжественно провозглашаю:

— А теперь, милостивые государи, послѣдняя сводка съ фронта побѣды — Шпигель.

— Ватикъ, всерьезъ? Честное слово?

— Ты, Ва, въ самомъ дѣлѣ, не трепли зря нервовъ, — говоритъ Борисъ.

— Я совершенно всерьезъ. — И я разсказываю весь разговоръ съ Якименкой.

Новые тиски, и потомъ Юра тономъ полной непогрѣшимости говоритъ:

— Ну вотъ, я вѣдь тебя предупреждалъ. Если совсѣмъ плохо, то Шпигель какой-то долженъ же появиться, иначе какъ же...

Увы! со многими бываетъ и иначе...

___

Разговоръ съ Якименкой, точно списанный со страницъ Шехерезады, сразу ликвидировалъ все: и доносъ, и третью часть, и перспективы: или стѣнки, или побѣга на вѣрную гибель, и активистскія поползновенія, и большую часть работы въ урчевскомъ бедламѣ.

Вечерами, вмѣсто того, чтобы коптиться въ махорочныхъ туманахъ УРЧ, я сидѣлъ въ комнатѣ Якименки, пилъ чай съ печеньемъ и выслушивалъ Якименковскія лекціи о лагерѣ. Ихъ теоретическая часть, въ сущности, ничѣмъ не отличалась отъ того, что мнѣ въ теплушкѣ разсказывалъ уголовный коноводъ Михайловъ. На основаніи этихъ сообщеній я писалъ инструкціи. Якименко предполагалъ издать ихъ для всего ББК и даже предложить ГУЛАГу. Какъ я узналъ впослѣдствіи, онъ такъ и поступилъ. Авторская подпись была, конечно, его. Скромный капиталъ своей корректности и своего печенья Якименко затратилъ не зря.

Шагахъ въ двухстахъ отъ УРЧ стояла старая, склонившаяся на бокъ, бревенчатая избушка. Въ ней помѣщалась редакція лагерной газеты "Перековка", съ ея редакторомъ Марковичемъ, поэтомъ и единственнымъ штатнымъ сотрудникомъ Трошинымъ, наборщикомъ Мишей и старой разболтанной бостонкой. Когда мнѣ удавалось вырываться изъ УРЧевскаго бедлама, я нырялъ въ низенькую дверь избушки и отводилъ тамъ свою наболѣвшую душу.

Тамъ можно было посидѣть полчаса-часъ вдали отъ УРЧевскаго мата, прочесть московскія газеты и почерпнуть кое-что изъ житейской мудрости Марковича.

О лагерѣ Марковичъ зналъ все. Это былъ благодушный американизированный еврей изъ довоенной еврейской эмиграціи въ Америку.

— Если вы въ вашей жизни не видали настоящаго идіота — такъ посмотрите, пожалуйста, на меня...

Я смотрѣлъ. Но ни въ плюгавой фигуркѣ Марковича, ни въ его устало-насмѣшливыхъ глазахъ не было видно ничего особенно идіотскаго.

— А вы такой анекдотъ о евреѣ гермафродитѣ знаете? Нѣтъ? Такъ я вамъ разскажу...

Анекдотъ для печати непригоденъ. Марковичъ же лѣтъ семь тому назадъ перебрался сюда изъ Америки: "мнѣ, видите-ли, кусочекъ соціалистическаго рая пощупать захотѣлось... А? Какъ вамъ это нравится? Ну, не идіотъ?"

Было у него 27.000 долларовъ, собранныхъ на нивѣ какой-то комиссіонерской дѣятельности. Само собою разумѣется, что на совѣтской границѣ ему эти доллары обмѣняли на совѣтскіе рубли — неизвѣстно уже, какіе именно, но, конечно, по паритету — рубль за 50 центовъ.

— Ну, вы понимаете, тогда я совсѣмъ какъ баранъ былъ. Словомъ — обмѣняли, потомъ обложили, потомъ снова обложили такъ, что я пришелъ въ финотдѣлъ и спрашиваю: такъ сколько же вы мнѣ самому оставить собираетесь — я уже не говорю въ долларахъ, а хотя бы въ рубляхъ... Или мнѣ, можетъ быть, къ своимъ деньгамъ еще и приплачивать придется... Ну — они меня выгнали вонъ. Короче говоря, у меня уже черезъ полгода ни копѣйки не осталось. Чистая работа. Хе, ничего себѣ шуточки — 27.000 долларовъ.

Сейчасъ Марковичъ редактировалъ "Перековку". Перековка — это лагерный терминъ, обозначающій перевоспитаніе, "перековку" всякаго рода правонарушителей въ честныхъ совѣтскихъ гражданъ. Предполагается, что совѣтская карательная система построена не на наказаніи, а на перевоспитаніи человѣческой психологіи и что вотъ этакій каторжный лагерный трудъ въ голодѣ и холодѣ возбуждаетъ у преступниковъ творческій энтузіазмъ, пафосъ построенія безклассоваго соціалистическаго общества и что, поработавъ вотъ этакимъ способомъ лѣтъ шесть-восемь, человѣкъ, ежели не подохнетъ, вернется на волю, исполненный трудовымъ рвеніемъ и коммунистическими инстинктами. "Перековка" въ кавычкахъ была призвана славословить перековку безъ кавычекъ.

Нужно отдать справедливость — "Перековка", даже и по совѣтскимъ масштабамъ, была потрясающе паршивымъ листкомъ. Ея содержаніе сводилось къ двумъ моментамъ: энтузіазмъ и доносы. Энтузіазмъ испущалъ самъ Марковичъ, для доносовъ существовала сѣть "лагкоровъ" — лагерныхъ корреспондентовъ, которая вынюхивала всякіе позорящіе факты насчетъ недовыработки нормъ, полового сожительства, контръ-революціонныхъ разговоровъ, выпивокъ, соблюденія религіозныхъ обрядовъ, отказовъ отъ работы и прочихъ грѣховъ лагерной жизни.

— Вы знаете, Иванъ Лукьяновичъ, — говоритъ Марковичъ, задумчиво взирая на свое твореніе, — вы меня извините за выраженіе, но такой газеты въ приличной странѣ и въ уборную не повѣсятъ.

— Такъ бросьте ее къ чорту!

— Хе, а что я безъ нея буду дѣлать? Надо же мнѣ свой срокъ отрабатывать. Разъ уже я попалъ въ соціалистическій рай, такъ нужно быть соціалистическимъ святымъ. Здѣсь же вамъ не Америка. Это я уже знаю — за эту науку я заплатилъ тысячъ тридцать долларовъ и пять лѣтъ каторги... И еще пять лѣтъ осталось сидѣть... Почему я долженъ быть лучше Горькаго?.. Скажите, кстати — вотъ вы недавно съ воли — ну что такое Горькій? Вѣдь это же писатель?

— Писатель, — подтверждаю я.

— Это же все-таки не какая-нибудь совсѣмъ сволочь... Ну, я понимаю, — я. Такъ я вѣдь на каторгѣ. Что я сдѣлаю? И, вы знаете, возьмите медгорскую "Перековку" (центральное изданіе — въ Медгорѣ) — такъ она, ей Богу, еще хуже моей. Ну, конечно, и я уже не краснѣю, но все-таки я стараюсь, чтобы моя "Перековка", ну... не очень ужъ сильно воняла... Какіе-нибудь тамъ доносы — если очень вредные — такъ я ихъ не пускаю, ну, и все такое... Такъ я — каторжникъ. А Горькій? Въ чемъ дѣло съ Горькимъ? Что — у него денегъ нѣтъ? Или онъ на каторгѣ сидитъ? Онъ же — старый человѣкъ, зачѣмъ ему въ проститутки идти?

— Можно допустить, что онъ вѣритъ во все, что пишетъ... Вотъ вы вѣдь вѣрили, когда сюда ѣхали.

— Ну, это вы оставьте. Я вѣрилъ ровно два дня.

— Да... Вы вѣрили, пока у васъ не отняли денегъ. Горькій не вѣрилъ, пока ему не дали денегъ... Деньги опредѣляютъ бытіе, а бытіе опредѣляетъ сознаніе... — иронизирую я.