Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Гмъ, такъ вы думаете — деньги? Слава? Реклама? Не знаю. Только, вы знаете, когда я началъ редактировать эту "Перековку", такъ мнѣ сначала было стыдно по лагерю ходить. Потомъ — ничего, привыкъ. А за Горькаго, такъ мнѣ до сихъ поръ стыдно.

— Не вамъ одному...

Въ комнатушку Марковича, въ которой стояла даже кровать — неслыханная роскошь въ лагерѣ, — удиралъ изъ УРЧ Юра, забѣгалъ съ Погры Борисъ. Затапливали печку. Мы съ Марковичемъ сворачивали по грандіозной собачьей ножкѣ, гасили свѣтъ, чтобы со двора даже черезъ заклеенныя бумагой окна ничего не было видно, усаживались "у камина" и "отводили душу".

— А вы говорите — лагерь, — начиналъ Марковичъ, пуская въ печку клубъ махорочнаго дыма. — А кто въ Москвѣ имѣетъ такую жилплощадь, какъ я въ лагерѣ? Я васъ спрашиваю — кто? Ну, Сталинъ, ну, еще тысяча человѣкъ. Я имѣю отдѣльную комнату, я имѣю хорошій обѣдъ — ну, конечно, по блату, но имѣю. А что вы думаете — если мнѣ завтра нужны новые штаны, такъ я штановъ не получу? Я ихъ получу: не можетъ же совѣтское печатное слово ходить безъ штановъ... И потомъ — вы меня слушайте, товарищи, я ей-Богу, сталъ умный — знаете, что въ лагерѣ совсѣмъ-таки хорошо? Знаете? Нѣтъ? Такъ я вамъ скажу: это ГПУ.

Марковичъ обвелъ насъ побѣдоноснымъ взглядомъ.

— Вы не смѣйтесь.... Вотъ вы сидите въ Москвѣ и у васъ: начальство — разъ, профсоюзъ — два, комячейка — три, домкомъ — четыре, жилкоопъ — пять, ГПУ — и шесть, и семь, и восемь. Скажите, пожалуйста, что вы — живой человѣкъ или вы протоплазма? А если вы живой человѣкъ — такъ какъ вы можете разорваться на десять частей? Начальство требуетъ одно, профсоюзъ требуетъ другое, домкомъ же вамъ вообще жить не даетъ. ГПУ ничего не требуетъ и ничего не говоритъ, и ничего вы о немъ не знаете. Потомъ разъ — и летитъ Иванъ Лукьяновичъ... вы сами знаете — куда. Теперь возьмите въ лагерѣ. Ильиныхъ — начальникъ отдѣленія. Онъ — мое начальство, онъ мой профсоюзъ, онъ — мое ГПУ, онъ мой царь, онъ мой Богъ. Онъ можетъ со мною сдѣлать все, что захочетъ. Ну, конечно, хорошенькой женщины и онъ изъ меня сдѣлать не можетъ. Но, скажемъ, онъ изъ меня можетъ сдѣлать не мужчину: вотъ посидите вы съ годикъ на Лѣсной Рѣчкѣ, такъ я посмотрю, что и съ такого бугая, какъ вы, останутся... Но, спрашивается, зачѣмъ Ильиныхъ гноить меня на Лѣсной Рѣчкѣ или меня разстрѣливать? Я знаю, что ему отъ меня нужно. Ему нуженъ энтузіазмъ — на тебѣ энтузіазмъ. Вотъ постойте, я вамъ прочту...

Марковичъ поворачивается и извлекаетъ откуда-то изъ-за спины, со стола, клочекъ бумаги съ отпечатаннымъ на немъ заголовкомъ:

— Вотъ, слушайте: "огненнымъ энтузіазмомъ ударники Бѣлморстроя поджигаютъ большевистскіе темпы Подпорожья". Что? Плохо?

— Н-да... Заворочено здорово, — съ сомнѣніемъ откликается Борисъ. — Только вотъ насчетъ "поджигаютъ" — какъ-то не тово...

— Не тово? Ильиныхъ нравится? — Нравится. Ну, и чертъ съ нимъ, съ вашимъ "не тово". Что, вы думаете, я въ нобелевскую премію лѣзу? Мнѣ дай Богъ изъ лагеря вылѣзти. Такъ вотъ я вамъ и говорю... Если вамъ въ Москвѣ нужны штаны, такъ вы идете въ профкомъ и клянчите тамъ ордеръ. Такъ вы этого ордера не получаете. А если получаете ордеръ, такъ не получаете штановъ. А если вы такой счастливый, что получаете штаны, такъ или не тотъ размѣръ, или на зиму — лѣтніе, а на лѣто — зимніе. Словомъ, это вамъ не штаны, а болѣзнь. А я приду къ Ильиныхъ — онъ мнѣ записку — и кончено: Марковичъ ходитъ въ штанахъ и не конфузится. И никакого ГПУ я не боюсь. Во-первыхъ, я все равно уже въ лагерѣ — такъ мнѣ вообще болѣе или менѣе наплевать. А во вторыхъ, лагерное ГПУ — это самъ Ильиныхъ. А я его вижу, какъ облупленнаго. Вы знаете — если ужъ непремѣнно нужно, чтобы было ГПУ, такъ ужъ пусть оно будетъ у меня дома. Я, по крайней, мѣрѣ, буду знать, съ какой стороны оно кусается; такъ я его съ той самой стороны за пять верстъ обойду...

Борисъ въ это время переживалъ тяжкіе дни. Если мнѣ было тошно въ УРЧ, гдѣ загубленныя человѣческія жизни смотрѣли на меня только этакими растрепанными символами изъ ящиковъ съ "личными дѣлами", то Борису приходилось присутствовать при ликвидаціи этихъ жизней совсѣмъ въ реальности, безъ всякихъ символовъ. Лѣчить было почти нечѣмъ. И, кромѣ того, ежедневно въ "санитарную вѣдомость" лагеря приходилось вписывать цифру — обычно однозначную — сообщаемую изъ третьей части и означающую число разстрѣлянныхъ. Гдѣ и какъ ихъ разстрѣливали — "оффиціально" оставалось неизвѣстнымъ. Цифра эта проставлялась въ графу: "умершіе внѣ лагерной черты", и Борисъ на соотвѣтственныхъ личныхъ карточкахъ долженъ былъ изобрѣтать діагнозы и писать exitus laetalis. Это были разстрѣлы втихомолку — самый распространенный видъ разстрѣловъ въ СССР.

Борисъ — не изъ унывающихъ людей. Но и ему, видимо, становилось невмоготу. Онъ пытался вырваться изъ санчасти, но врачей было мало — и его не пускали. Онъ писалъ въ "Перековку" призывы насчетъ лагерной санитаріи, ибо близилась весна, и что будетъ въ лагерѣ, когда растаютъ всѣ эти уборныя, — страшно было подумать. Марковичъ очень хотѣлъ перетащить его къ себѣ, чтобы имѣть въ редакціи хоть одного грамотнаго человѣка — самъ-то онъ въ россійской грамотѣ былъ не очень силенъ, — но этотъ проектъ имѣлъ мало шансовъ на осуществленіе. И самъ Борисъ не очень хотѣлъ окунаться въ "Перековку", и статьи его приговора представляли весьма существенное препятствіе.

— Эхъ, Б. Л., и зачѣмъ же вы занимались контръ-революціей? Ну, что вамъ стоило просто зарѣзать человѣка? Тогда вы были бы здѣсь соціально близкимъ элементомъ — и все было бы хорошо. Но — статьи, — это ужъ я устрою. Вы только изъ санчасти выкрутитесь. Ну, я знаю, какъ? Ну, дайте кому-нибудь вмѣсто касторки стрихнина. Нѣтъ ни касторки, ни стрихнина? Ну, такъ что-нибудь въ этомъ родѣ — вы же врачъ, вы же должны знать. Ну, отрѣжьте вмѣсто отмороженной ноги здоровую. Ничего вамъ не влетитъ — только съ работы снимутъ, а я васъ сейчасъ же устрою... Нѣтъ, шутки — шутками, а надо же какъ-то другъ другу помогать... Но только куда я дѣну Трошина? Вѣдь онъ же у меня въ самыхъ глубокихъ печенкахъ сидитъ.

Трошинъ — былъ поэтъ, колоссальнаго роста и оглушительнаго баса. Свои неизвѣстные мнѣ грѣхи онъ замаливалъ въ стихахъ, исполненныхъ нестерпимаго энтузіазма. И, кромѣ того, "пригвождалъ къ позорному столбу" или, какъ говорилъ Марковичъ, къ позорнымъ столбамъ "Перековки" всякаго рода прогульщиковъ, стяжателей, баптистовъ, отказчиковъ, людей, которые молятся, и людей, которые "сожительствуютъ въ половомъ отношеніи" — ну, и прочихъ грѣшныхъ міра сего. Онъ былъ густо глупъ и приводилъ Марковича въ отчаяніе.

— Ну, вы подумайте, ну, что я съ нимъ буду дѣлать? Вчера было узкое засѣданіе: Якименко, Ильиныхъ, Богоявленскій — самая, знаете, верхушка. И мы съ нимъ отъ редакціи были. Ну, такъ что вы думаете? Такъ онъ сталъ опять про пламенный энтузіазмъ орать... Какъ быкъ, оретъ. Я ужъ ему на ногу наступалъ: мнѣ же неудобно, это же мой сотрудникъ.