Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Изъ слабосилки Мишу вытянулъ Марковичъ, обучилъ его наборному ремеслу, и съ тѣхъ поръ Миша пребываетъ при немъ неотлучно

Но легкихъ у Миши практически уже почти нѣтъ. Борисъ его общупывалъ и обстукивалъ, снабжалъ его рыбьимъ жиромъ. Миша улыбался своей тихой улыбкой и говорилъ:

— Спасибо, Б. Л., вы ужъ кому-нибудь другому лучше дайте. Мнѣ это все одно, что мертвому кадило...

Потомъ, какъ-то я подсмотрѣлъ такую сценку:

Сидитъ Миша на крылечкѣ своей "типографіи" въ своемъ рваномъ бушлатикѣ, весь зеленый отъ холода. Между его колѣнями стоитъ мѣстная деревенская "вольная" дѣвчушка, лѣтъ, этакъ, десяти, рваная, голодная и босая. Миша осторожненько наливаетъ драгоцѣнный рыбій жиръ на ломтики хлѣба и кормитъ этими бутербродами дѣвчушку. Дѣвчушка глотаетъ жадно, почти не пережевывая и въ промежуткахъ между глотками скулитъ:

— Дяденька, а ты мнѣ съ собой хлѣбца дай.

— Не дамъ. Я знаю, ты маткѣ все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что мнѣ, все равно помирать. А ты вотъ кормиться будешь — большая вырастешь. На, ѣшь...

Борисъ говорилъ Мишѣ всякія хорошія вещи о пользѣ глубокаго дыханія, о солнечномъ свѣтѣ, о силахъ молодого организма — лѣченіе, такъ сказать, симпатическое, внушеніемъ. Миша благодарно улыбался, но какъ-то наединѣ, застѣнчиво и запинаясь, сказалъ мнѣ:

— Вотъ хорошіе люди — и вашъ братъ, и Марковичъ. Душевные люди. Только зря они со мною возжаются.

— Почему же, Миша, зря?

— Да я же черезъ годъ все равно помру. Мнѣ тутъ старый докторъ одинъ говорилъ. Развѣ-жъ съ моей грудью можно выжить здѣсь? На волѣ, вы говорите? А что на волѣ? Можетъ, еще голоднѣе будетъ, чѣмъ здѣсь. Знаю я волю. Да и куда я тамъ пойду... И вотъ Марковичъ... Душевный человѣкъ. Только вотъ, если бы онъ тогда меня изъ слабосилки не вытянулъ, я бы уже давно померъ. А такъ вотъ — еще мучаюсь. И еще съ годъ придется помучиться.

Въ тонѣ Миши былъ упрекъ Марковичу. Почти такой же упрекъ только въ еще болѣе трагическихъ обстоятельствахъ пришлось мнѣ услышать, на этотъ разъ по моему адресу, отъ профессора Авдѣева. А Миша въ маѣ мѣсяцѣ померъ. Года промучиться еще не пришлось.

Такъ мы проводили наши рѣдкіе вечера у печки товарища Марковича, то опускаясь въ философскія глубины бытія, то возвращаясь къ прозаическимъ вопросамъ о лагерѣ, о ѣдѣ, о рыбьемъ жирѣ. Въ эти времена рыбій жиръ спасалъ насъ отъ окончательнаго истощенія. Если для средняго человѣка "концлагерная кухня" означала стабильное недоѣданіе, то, скажемъ, для Юры съ его растущимъ организмомъ и пятью съ половиною пудами вѣсу — лагерное меню грозило полнымъ истощеніемъ. Всякими правдами и неправдами (преимущественно, конечно, неправдами) мы добывали рыбій жиръ и дѣлали такъ: въ миску крошилось съ полфунта хлѣба и наливалось съ полстакана рыбьяго жиру. Это казалось необыкновенно вкуснымъ. Въ такой степени, что Юра проектировалъ: когда проберемся заграницу, обязательно будемъ устраивать себѣ такой пиръ каждый день. Когда перебрались, попробовали: ничего не вышло...

Къ этому времени горизонты наши прояснились, будущее стало казаться полнымъ надеждъ, и мы, изрѣдка выходя на берегъ Свири, оглядывали прилегающіе лѣса и вырабатывали планы переправы черезъ рѣку на сѣверъ, въ обходъ Ладожскаго озера — тотъ приблизительно маршрутъ, по которому впослѣдствіи пришлось идти Борису. Все казалось прочнымъ и урегулированнымъ.

Однажды мы сидѣли у печки Марковича. Самъ онъ гдѣ-то мотался по редакціонно-агитаціоннымъ дѣламъ... Поздно вечеромъ онъ вернулся, погрѣлъ у огня иззябшія руки, выглянулъ въ сосѣднюю дверь, въ наборную, и таинственно сообщилъ:

— Совершенно секретно: ѣдемъ на БАМ.

Мы, разумѣется, ничего не понимали.

— На БАМ... На Байкало-Амурскую магистраль. На Дальній Востокъ. Стратегическая стройка... Свирьстрой — къ чорту... Подпорожье — къ чорту. Всѣ отдѣленія сворачиваются. Всѣ до послѣдняго человѣка — на БАМ.

По душѣ пробѣжалъ какой-то, еще неопредѣленный, холодокъ... Вотъ и поворотъ судьбы "лицомъ къ деревнѣ"... Вотъ и мечты, планы, маршруты и "почти обезпеченное бѣгство"... Все это летѣло въ таинственную и жуткую неизвѣстность этого набатнаго звука "БАМ"... Что же дальше?

Дальнѣйшая информація Марковича была нѣсколько сбивчива. Начальникомъ отдѣленія полученъ телеграфный приказъ о немедленной, въ теченіе двухъ недѣль, переброскѣ не менѣе 35.000 заключенныхъ со Свирьстроя на БАМ. Будутъ брать, видимо, не всѣхъ, но кого именно — неизвѣстно. Не очень извѣстно, что такое БАМ — не то стройка второй колеи Амурской желѣзной дороги, не то новый путь отъ сѣверной оконечности Байкала по параллели къ Охотскому морю... И то, и другое — приблизительно одинаково скверно. Но хуже всего — дорога: не меньше двухъ мѣсяцевъ ѣзды...

Я вспомнилъ наши кошмарныя пять сутокъ этапа отъ Ленинграда до Свири, помножилъ эти пять сутокъ на 12 и получилъ результатъ, отъ котораго по спинѣ поползли мурашки... Два мѣсяца? Да кто же это выдержитъ? Марковичъ казался пришибленнымъ, да и всѣ мы чувствовали себя придавленными этой новостью... Какимъ-то еще неснившимся кошмаромъ вставали эти шестьдесятъ сутокъ заметенныхъ пургой полей, ледяного вѣтра, прорывающагося въ дыры теплушекъ, холода, голода, жажды. И потомъ БАМ? Какія-то якутскія становища въ страшной Забайкальской тайгѣ? Новостройка на трупахъ? Какъ было на каналѣ, о которомъ одинъ старый "бѣлморстроевецъ" говорилъ мнѣ: "тутъ, братишка, на этихъ самыхъ плотинахъ больше людей въ землю вогнано, чѣмъ бревенъ"...

Оставался, впрочемъ, маленькій просвѣтъ: эвакуаціоннымъ диктаторомъ Подпорожья назначался Якименко... Можетъ бытъ, тутъ удастся что-нибудь скомбинировать... Можетъ быть, опять какой-нибудь Шпигель подвернется? Но всѣ эти просвѣты были неясны и нереальны. БАМ же вставалъ передъ нами зловѣщей и реальной массой, навалившейся на насъ почти такъ же внезапно, какъ чекисты въ вагонѣ № 13...

Надъ тысячами метровъ развѣшенныхъ въ баракахъ и на баракахъ, протянутыхъ надъ лагерными улицами полотнищъ съ лозунгами о перековкѣ и переплавкѣ, о строительствѣ соціализма и безклассоваго общества, о міровой революціи трудящихся и о прочемъ — надъ всѣми ними, надъ всѣмъ лагеремъ точно повисъ багровой спиралью одинъ единственный невидимый, но самый дѣйственный: "все равно пропадать".

"Совершенно секретная" информація о БАМѣ на другой день стала извѣстна всему лагерю. Почти пятидесятитысячная "трудовая" армія стала, какъ вкопанная. Былъ какой-то моментъ нерѣшительности, колебанія — и потомъ все сразу полетѣло ко всѣмъ чертямъ...

Въ тотъ же день, когда Марковичъ ошарашилъ насъ этимъ БАМомъ, изъ Ленинграда, Петрозаводска и Медвѣжьей Горы въ Подпорожье прибыли и новыя части войскъ ГПУ. Лагерные пункты были окружены плотнымъ кольцомъ ГПУ-скихъ заставъ и патрулей. Костры этихъ заставъ окружали Подпорожье заревомъ небывалыхъ пожаровъ. Движеніе между лагерными пунктами было прекращено. По всякой человѣческой фигурѣ, показывающейся внѣ дорогъ, заставы и патрули стрѣляли безъ предупрежденія. Такимъ образомъ, въ частности, было убито десятка полтора мѣстныхъ крестьянъ, но въ общихъ издержкахъ революціи эти трупы, разумѣется, ни въ какой счетъ не шли...