Атанас Семерджиев - ...И многие не вернулись

— Немцы идут!.. Такие красномордые, сытые, одетые во все новое.

Соседи побросали мотыги и пошли к шоссе. Пошла было и я, но отец меня одернул:

— Не смей ходить! Накажу!

На следующий день учительница пришла в класс без журнала.

— Сегодня у нас не будет занятий, — сказала она. — Директор приказал, чтобы мы пошли к Ортахану встречать немцев.

Все сразу зашумели — дети есть дети. Мы даже обрадовались тому, что не будет занятий. Учительница вышла из класса, мы гурьбой вывалились вслед за ней. Я даже и не вспомнила о том, что наказывал мне отец. Но когда мы построились и гомон смолк, я растерялась, вышла из строя. Учительница с удивлением посмотрела на меня, и я выпалила:

— Отец не велел мне ходить!

Учительница поняла меня. Она была добрая, знала моего отца и поэтому ничего не сказала. Но мои подружки тут же загалдели:

— Да он же тебя не увидит! Как он узнает?

Я заколебалась. Меня терзало любопытство не меньше, чем их; к тому же мне не хотелось расставаться с классом. И я пошла вместе со всеми.

У Ортахана собралось много народу. Пришел староста Кричима. Он сообщил, что прибудет какой-то немецкий генерал и остановится тут, чтобы встретиться с населением.

— Нужны цветы! Да побольше! — объявил староста.

Один из полицейских помчался на велосипеде искать в парниках розы.

Мы выстроились вдоль дороги и стали ждать генерала. Грузовики с грохотом проносились мимо нас. Ни один не остановился. Собравшиеся зашумели. Наша учительница предложила разойтись, но директор не разрешил:

— Он скоро приедет… Не может не приехать! Немцы — народ пунктуальный…

К полудню на дороге появилась колонна из десятка легковых машин — огромных, на высоких шасси. В середине колонны двигалась красивая черная машина. С переднего сиденья соскочил молодой офицер в фуражке с высокой тульей и быстро распахнул заднюю дверцу. Из нее вышел генерал — высокий розовощекий человек. Он встал во весь рост у машины, посмотрел на нас и в знак приветствия помахал рукой.

Староста Кричима и другие наши «видные» люди подошли к нему. Генерал медленно натянул на руку мягкую лайковую перчатку и поздоровался с ними. Директор подал нам знак крикнуть «ура». Гость в сопровождении двух-трех офицеров направился к нам. Директор подошел ко мне и ткнул мне в руки букет:

— Преподнеси цветы!

Я отдернула руку, но директор сжал мне локоть и повел вперед. Немец протянул руку к цветам. Рядом с ним я сама себе показалась совсем маленькой. Кто-то преподнес ему ящик яблок. Генерал заговорил, а один из штатских начал переводить его слова, но я ничего не слышала…

Когда мы возвращались в село, я встретила деда Начо — приятеля моего дедушки.

— Давно вы у нас не были, — сказала я ему. — Идемте к нам сейчас, отец обрадуется.

Я надеялась, что в его присутствии меня, может быть, и минует кара. Он согласился и пошел со мной.

Мы вошли во двор. Отец положил топор рядом с целой кучей заготовленных колышков и встал у стены. Дед Начо поздоровался. Поздоровалась и я, но отец мне не ответил. Лицо у него было будто каменное, шея побагровела. Бабушка показалась на лестнице, вид у нее был подавленный. Дедушка Коста подозвал гостя к себе и повел его к парнику. Оставив портфель на лестнице, я пошла мыть руки, но почувствовала, что ноги меня не слушаются.

— Иди сюда! — послышался голос отца, и я замерла на месте. — Выбери себе розгу!

Перед ним валялась целая куча веток — он втыкая, их в грядки и подвязывал к ним рассаду перца.

— Папа, я не виновата!

— Иди сюда!

Он сам выбрал хворостину, и она просвистела в воздухе и больно впилась мне в спину. Я стиснула зубы, чтобы не закричать.

— Это тебе за генерала!.. А это — чтобы урок пошел впрок… — Бросив хворостину, он сказал: — Ведь я же тебя предупреждал, чтобы ты не ходила туда!

Я молчала. Да и что я могла ответить?

Ни бабушка, ни мама не защитили меня. Не помогло и то, что к нам в гости пришел дед Начо.

В феврале 1942 года в Кричиме начались аресты. Несколько коммунистов ушли в горы. Бориса Стамболиева, молодого кудрявого парня, забрали в полицию. Я знала его по фабрике «Алка». Летом мы ходили туда на поденную работу. Он всегда хорошо одевался, ходил в красном джемпере.

Не прошло и трех дней, как разнеслась весть о том, что Стамболиев выломал решетку в окне полицейской камеры и сбежал.

Вечером над селом разразилась буря. Порывами ветра обломило огромный сук у старой груши, и он рухнул на лестницу. Со стороны цыганского квартала послышались крики женщин и детей.

Кто-то тихо постучал в окно. От такого стука у человека замирает сердце. Перепуганная мама посмотрела на меня. Мы с нею в доме оставались одни — ждали отца и дедушку, а бабушка спала на верхнем этаже. Мама открыла дверь. В комнату вошел человек в пастушьей бурке. Капюшон закрывал его лицо.

— Фаничка, дай мне воды! — сказал мужчина.

Я подала ему кружку. Мужчина напился и снял наконец капюшон. И только тогда я узнала в нем Стамболиева. На поясе под буркой у него висели граната и пистолет.

Он спросил, где отец. Мать предложила ему посидеть подождать его.

Отец вернулся незадолго до полуночи. Вместе со Стамболиевым они перешли в другую комнату и о чем-то долго разговаривали. Потом отец собрался в дорогу, и они оба вышли.

Вернулись только через два-три дня. Вместе с ними пришел еще один человек, на вид примерно лет пятидесяти. У него было плоское лицо, изрытое оспой. Голос его звучал хрипло, и говорил он невнятно, но выразительный взгляд помогал понять смысл его слов. Он был подвижным человеком, но в то же время каким-то неловким. Такими обычно бывают люди, у которых короткие руки и короткое туловище. Его ноги в обмотках чем-то напоминали вросшие в землю пни.

Как выяснилось, родом он из Крыстевичей и звать его Георгий Ликин — Дед. Прибыл из Советского Союза на подводной лодке, чтобы принять участие в организации партизанского движения в Болгарии. Большинство его товарищей, высадившихся вместе с ним на берег, погибли еще в первых стычках с полицией. А он с оставшимися в живых двинулся к Панагюрским горам. Около Сливена их обнаружили, и они снова вели неравный бой. Остались в живых только Дед и еще один человек. Наконец он добрался до Стрелчи и установил связь с местными коммунистами. Вместе с двумя другими подпольщиками он провел зиму в землянке, вырытой неподалеку от села, а в марте отец и Стамболиев привели его в наш край.

Сколько пробыли у нас Дед и Борис Стамболиев, я уже не помню. Однажды ночью отец проводил их, и они ушли в горы.

Как-то вскоре, незадолго до рассвета, отец оделся потеплее, взял узелок с едой и ушел в заброшенный охотничий шалаш. Там он провел дней двадцать. За все это время он приходил домой в неделю не более одного-двух раз, причем буквально на минутку — только чтобы переодеться и забрать продукты. Людям мы говорили, что он уехал на заработки.