Атанас Семерджиев - ...И многие не вернулись

В городе мы свернули в какие-то улочки, мощенные булыжником, и доехали до двухэтажного желтого здания с широкими воротами. Перед ним стоял полицейский с винтовкой в руке. Дедушка остановил телегу и слез, чтобы привязать коня к только что подрезанному тутовому дереву. Мама стала поправлять косынку и неспокойно оглядываться вокруг, делая вид, что все окружающее не имеет к ней прямого отношения. Я сидела в телеге, а беспокойство мамы и молчание дедушки немного пугали меня.

Мы взяли наши узелки и пошли к широким воротам. Дедушка показал полицейскому какую-то записку. Пройдя по туннелю под зданием, мы оказались в полутемной комнате. Надзиратель перерыл наши узелки, и только после этого нас ввели в комнату для свиданий с заключенными.

Отец стоял за железной решеткой. Он улыбнулся мне и подмигнул.

— Как ты выросла, Фаничка!.. Надеюсь, ты держишься молодцом?

Я не знала, что ответить. Мне очень хотелось дотронуться до отца, но руки не доставали до него. У меня перехватило дыхание.

— Не грусти. Я скоро вернусь… — сказал мне отец.

Я расплакалась. Он схватился за решетку, и улыбка его сразу исчезла. Он сказал что-то, чего я не поняла. Потом дедушка и мама стали ему рассказывать о сельских делах.

Надзиратель сказал, что нам пора уходить, но я не могла пошевелиться. Вырвавшись из рук мамы и обливаясь слезами, я крепко вцепилась в решетку. Слезы мешали мне видеть отца. Мама вытерла мне глаза, и я увидела отца, побледневшего и молчаливого, словно рассеченного решеткой на квадраты…

Через год ли, через два ли — уже и не помню — мы снова поехали на свидание. Вошли в желтое здание дирекции тюрьмы. С верхнего этажа спустился пожилой, одетый в штатское человек и остановился перед дедушкой.

— Это вы к Георгию Кацарову? — спросил он. — Никаких свиданий… Поезжайте восвояси!

Дедушка Коста положил узелок на пол.

— Да как же так мы вернемся и не увидим его? Да что вы за люди!..

Штатский побагровел и так закричал, что у меня в глазах потемнело.

— А ты на меня не ори. Я тебе не батрак! — возразил ему дедушка. — Я на двух войнах воевал, а ты небось и пороха-то не нюхал…

— Ты воевал, а твой сын продает и тебя, и Болгарию…

Дедушка весь будто ощетинился. Он был сухопарый, но жилистый, крепкий старик. Мастерил самые добротные бочки в округе. Он сжал кулаки и потряс ими.

— Мой сын — настоящий человек, а вот ваша власть прогнила и зачервивела…

Так в тот раз мы и не увидели отца. Нам отказали в свидании потому, что отец прикрепил красный флаг к тюремной трубе.

Я еще не ходила в школу, когда отец вернулся из тюрьмы. Увидев отца в окно, я пустилась бегом, чтобы первой встретить его. Он вошел во двор, положил перед бочарней какой-то узел и остановился под старой грушей. Я бросилась ему на шею… Прикосновение к его лицу меня словно обожгло, а его глаза показались мне такими глубокими, как омуты на реке.

Наконец мы вошли в дом. Дедушка Коста поздоровался с отцом и больше ничего не сказал. Делал вид, что сердится. Молчал, а хитрющие глаза так и ощупывали взглядом папу.

А отец стоял посреди комнаты и держал меня за руку.

— У тебя жена и ребенок… Подумай об этом! Я уже стар, и некому о них заботиться… — проговорил наконец дедушка.

Отец ничего не ответил. Со двора примчалась мама, а за нею и бабушка. Бабушка бросилась отцу на грудь, он наклонился и поцеловал ее, потом обнял маму.

Через какое-то время за отцом снова пришли полицейские. Дедушка открыл ворота, и они ворвались во двор. Один встал под грушей, а двое с пистолетами в руках вошли в дом. Я закричала.

— Что вам надо? — спросил отец.

Полицейские показали ему листовки и небольшой плакат, а на плакате — рабочий с поднятым кулаком. Оказывается, такие плакаты расклеили на здании станции Кричим, в Полатово и других селах.

— Если меня не отпустят, забирай детей и уходи к своим, — сказал он маме и вышел.

Тогда еще была жива моя маленькая сестренка. Слабенькая, она часто болела и умерла перед самой войной. Динко и Бойка родились после нее.

Отца арестовывали еще несколько раз, но до тюрьмы дело не доходило.

Однажды, закончив работы в поле, мы собрались идти домой, но отец не пошел с нами.

— Отправляйтесь одни, — сказал он. — У меня есть кое-какие дела…

Мы пошли домой. Сели ужинать. На дворе уже смеркалось. Вдруг за селом раздались выстрелы. Дедушка Коста открыл окно и прислушался. В соседних дворах надрывались от лая собаки. Послышались какие-то голоса, а потом сразу все стихло.

Словно что-то встало у всех в горле — так никто и не притронулся к ужину. Мама убрала тарелки и вышла во двор. Дедушка погладил меня по голове и вздохнул:

— Не к добру это…

Я уснула, так и не узнав, когда отец вернулся домой.

От первых лет моего пребывания в школе у меня сохранилось чувство обиды: дети все время нападали на меня за то, что у меня отец безбожник, что он против царя. Многие сторонились меня.

Однажды поздно вечером отец вернулся из Пловдива. Бросил пальто на постель и вышел во двор. Он носил черное пальто из домотканой материи с круглым воротником. Я взяла пальто, чтобы положить на спинку стула, но во внутреннем кармане зашуршали какие-то бумаги. Я залезла в карман и нащупала маленькую газету «Работническо дело». На первой странице крупными черными буквами было написано имя Кочо Цветарова. Я прочла сообщение о его гибели и заплакала. Отец вернулся в комнату, отобрал у меня газету и отчитал за то, что лажу по его карманам.

— Так, значит, дядя Кочо убит? — спросила я.

Отец не ответил.

Кочо Цветаров часто приходил к нам в гости. С его дочерьми мы работали в саду. Старшая, Сийка, только что была помолвлена, а младшей, Доре, исполнилось столько же лет, сколько и мне. Вместе с ней мы ходили в лес по ягоды.

С этого дня меня охватил страх за отца. Я поняла, что случившееся с дядей Кочо грозит и ему.

Когда немцы вступили в Болгарию [9] Войска фашистской Германии вошли в Болгарию в первых числах марта 1941 года после подписания монархо-фашистским правительством пакта о присоединении Болгарии к гитлеровской коалиции. , я заканчивала седьмой класс. На дворе уже было тепло. С вершин Родопских гор к нам на равнину неслись белые облака, но, не достигнув Марицы, они таяли и растворялись к небесной синеве. От распаханной земли поднимался пар, пахло черноземом и навозом. Начались работы в парниках. Дедушка Коста с отцом обтесывали колышки, а мама с бабушкой высаживали рассаду помидоров. Я помогала им и прислушивалась к чириканью воробьев, усыпавших ветви верб у реки. На работу вышли все жители села.

В полдень на шоссе загрохотало множество грузовиков. Старая крестьянка из Цалапицы по меже подошла к нам и закричала: