Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Отчасти мои молитвы были вдохновляемы впечатлениями последних дней. Невыразимо тяжело жилось, читая и слыша известия с болгарского театра! Куда не пойдешь, везде слышишь или горький возглас сердца, или ироническую усмешку ума на ту же мысль: мы не двинемся, мы не займем Болгарии, кончено, мы ее потеряли навсегда и т. д. Не поверите, как тяжело живется окруженному здесь всеми этими толками о нашем бессилии. И вот, как ни желал я себя настроить к молитве чисто отвлеченной, тоска и суеверный страх брали верх, и я молился с какою-то фанатичною горячностью и верою о том, чтобы Господь избрал Вас быть избавителем бедного и несчастного болгарского народа от князя Болгарского и от его мерзких клеврет, освободителем во славу Божьего имени, следовательно, бесстрашного к вопросу: что скажут в Европе. Я говорю о своем суеверном страхе, да; я страшусь своего убеждения непреложного и твердого, что если мы теперь не пошлем людей восстановить Церковь, порядок и русское имя, мы себе готовим страшные беды…

Да, и убеждение это так сильно, что я на коленях умоляю Вас, решитесь, Государь, и благословение Божие Вас не оставит: и Вы предотвратите ужасную войну, которая висит в воздухе и разразится непременно, если Россия теперь не решится именем Божиим восстановить порядок! Ведь все, что пишут о какой-то силе кн[язя] Болг[арского] и [П.] Каравелова, все это ложь: правда та, что завтра появись в Болгарии посланный Русского Государя с двумя стами офицерами и с одною дивизиею, от нынешнего порядка вещей ничего не останется… и затем военное управление! Правда, – скажут дипломаты, – но как согласить эту меру с конференциею и с общими переговорами, по инициативе России веденными. Но тогда прежде чем предпринять решительную меру, отчего не послать какого-нибудь важного государственного человека, генерал-адъютанта, со свитою, исследовать положение дел и порядок вещей в Болгарии и в Румелии, с согласия султана, но без всяких сношений с князем Болгарским. И затем если по исследованию окажется то, что есть, то есть хаос анархии, прикрытый каравеловскою диктатурою, то мотивированно и ссылаясь на полномочия, полученные от Берлинского трактата Россиею, торжественно приняться восстановить порядок, оповестив о сем Болгарию и Россию манифестом, и циркуляром на имя держав дав знать о своем решении, с заверением твердого желания сохранить мир в Европе, и только для восстановления порядка – временного занятия Болгарии!

Только этим прямым, решительным и твердым путем можно избегнуть войны. И какое чудное призвание Ваше, именем Бога действовать… А затем неужели может быть малейшее основание опасаться из-за этого Европы? Боже сохрани! Только этим путем можно привести Европу к признанию за Россиею права и принципа fait accompli [344]!

Простите этим мыслям – неудержимо вылившимся сегодня потому, что слишком близко знаю Вашу душу, чтобы не быть уверенным в том, что Вы именно это самое чувствуете и думаете, то есть так же страдаете, как мы страдаем… Но при Вас, Государь, представитель старой школы дипломатии, который менее всего думает об ответственности Вашей перед Богом, а более всего об Европе и о мнимых ее угрозах… Вы признаете себя обязанным [Н. К.] Гирсу верить и своим чувствам даете умолкать перед его мыслями, но, простите мне, Государь, помня, что я сегодня предстал перед Богом и причастился Христовых тайн, я безбоязненно дерзну сказать, что в Вашей душе правда, и только в Вашей, послушайтесь ее голоса, Бог заговорит в нем, ведь Вы одни Его Помазанник, и во смирении Вы можете, Вы должны дерзать Себе верить и Себя послушать больше, чем других…

Прилагаю несколько листов дневника. С мыслию о празднике 13 апреля, дозвольте воскликнуть: Христос воскресе, и мысленно три раза Вас облобызать…

А затем, еще дерзновенная просьба: может быть минуточка выдастся, и Вы мне ради праздника Христова воскресенья удостоите прислать два три словечка письмеца, через К. П. [Победоносцева]. О, как был бы счастлив и благодарен.

Трудно передать, как я сегодня счастлив. Свидание и беседа с Государем твердо убедили меня в том, что Он по прежнему ценит задушевные речи и говорит об управлении не как о личном своем деле, а как о святом и трудном Царском деле, к коему словами и мыслями правды Он приобщает того, кто предан Ему и отечеству честно.

Несказанно обрадовался и тому, что Государь подтвердил дошедший до меня слух о вероятии назначения [И. А.] Вышнеградского членом Госуд[арственного] совета по Департаменту экономии. Это громадного значения отрадный факт. Опять-таки Государь один избрал верный путь. Иные нетерпеливые могли бы советовать Вышнеградск[ого] назначить прямо во главу финансов. Было ли это желательно? Понятно, да; но не сто ли раз осторожнее и политичнее было бы то, что Государь решил: прежде всего его назначить в Госуд[арственный] совет, чтобы дать ему познакомиться с делом, познакомиться с политическою средою, с людьми и самого себя ближе и яснее проявить. И уже после школы – мог бы явиться вопрос о занятии им ответственного и трудного места министра финансов.

Невыразимо легко на душе было, когда вышел из комнаты, где говорил с Государем от души, не боясь Его, не льстя Ему, и где слушал Его с отрадою и с благодарностью за впечатления.

Но, Боже мой, как трудно, как невообразимо трудно Его Царское дело. Трудно потому, что мало так надежных людей, надежных в смысле твердых и полных охранителей порядка, принципов и интересов Власти. Встреча моя с [П. С.] Ванновским как нарочно в приемной Царя была в этом отношении очень характерна.

– А я опять на вас жаловался, – говорит он мне.

– По какому поводу?

– За статьи о военных судах! [345]

– Чем же они преступны?

– Подрывают уважение к военному суду; неужто вы находите, что суды Министерства юстиции лучше?

– Боже меня сохрани.

– Так чего же вы хотите?

– Во-первых, я ничего не хочу хотеть, а статьи по этому вопросу пишут любящие военное дело и весьма дельные строевые офицеры. Они находят, что военный суд, когда на нем происходит болтовня обвинителя и защитника в лице двух офицеров, говорящих при обвиняемом солдате диаметрально противоположное – подрывает и весьма сильно даже подрывает основы строевой дисциплины.

– Очень верю, но что прикажете делать, из всех начальников округов один только был против судоговорения, а остальные: за !

На этом мы расстались.

Я подумал про себя: удивительная вещь. Ванновский в этом вопросе несомненно, как практически умный и боевой человек, думает так же на счет военных судов, как каждый строевой офицер, и наверное всю эту милютинскую либеральщину презирает… Он же пользуется твердым доверием Государя. Ну что бы ему стоило просить у Государя дозволения отменить эту уродливую болтовню на военном суде! Нет, он пишет жалобу министру внутр[енних] дел на тот журнал, который заявляет мысль о военном суде в защиту военной дисциплины, такую мысль, которой он сам, внутри себя, как умный боевой военный наверное сочувствует.