Поль Дюран-Рюэль - Воспоминания торговцев картинами

Чета была всерьез огорчена.

– Черт возьми! – причитал отец. – Я впустую потратил около полутора тысяч франков на холсты и краски!

Однажды мою квартиру на улице Грамон посетила дама с весьма изысканными манерами.

– Я маркиза де С., – сказала она. – Мне бы очень хотелось увидеть работы Матисса и Пикассо, находящиеся у господина Стайна. Мне сказали, что вы с ним знакомы.

– Мадам, вы не нуждаетесь ни в каких рекомендациях, – ответил я. – Стайны, оба брата и их сестра, мадемуазель Гертруда, самые радушные люди на свете. Двери их дома открыты для всех по субботам начиная с девяти часов вечера.

– Мне об этом уже сказали, но сегодня понедельник, а самое позднее послезавтра я должна сесть на поезд, отбывающий в Рим. Представляете, за чаем в «Рице» все говорили о коллекции Стайна, и я выглядела полнейшей идиоткой. – Она чуть помялась, а затем добавила: – Я состою в тесной дружбе с послом Италии. Не думаете ли вы, что если я попрошу его замолвить словечко послу Америки…

– Подобные попытки подключения послов уже предпринимались, но безуспешно.

– Что ж, ничего не поделаешь! Я подожду.

В следующую субботу я по ее просьбе отправился с маркизой С. к Стайнам.

Мадемуазель Гертруда Стайн, беседовавшая с друзьями, ответила на наше приветствие и жестом показала, чтобы мы чувствовали себя как дома.

Господин Лео Стайн сидел, а точнее, развалился в кресле, закинув ноги на верхнюю полку книжного шкафа.

– Это как нельзя лучше способствует пищеварению, – сказал он, приветствуя меня.

Когда я вспоминаю те далекие времена, то вновь вижу висящие на стенах квартиры Стайнов картины Матисса, Пикассо и Сезанна, портрет сидящей в красном кресле мадам Сезанн, одетой в серое. Когда-то это полотно принадлежало мне, и я отдал его на ретроспективную выставку работ мастера из Экса, организованную в Осеннем салоне 1905 года. Поскольку я часто посещал эту выставку, мне случалось видеть там Стайнов, обоих братьев и их сестру: они сидели на скамеечке напротив портрета. Молча они созерцали картину; но вот Салон закрылся, и ко мне зашел господин Лео Стайн и предложил продать ему полотно за определенную сумму. Его сопровождала мадемуазель Стайн. «Теперь картина наша», – сказала она. Можно было подумать, что брат и сестра только что внесли выкуп за дорогого им человека.

Мадемуазель Гертруда Стайн была очень сложной личностью. Глядя на эту внешне простоватую женщину, одетую в платье из грубого велюра, в сандалиях с кожаными ремешками, ее можно было принять за домохозяйку, чей интеллектуальный горизонт ограничен общением с фруктовщиком, хозяином молочного магазина и бакалейщиком. Но стоило ее взгляду встретиться с вашим, как вы тотчас понимали, что в мадемуазель Стайн таится нечто большее, нежели обывательские представления. Ее живой взгляд сразу выдавал в ней наблюдательного человека, от которого ничто не ускользает. Как было не поддаться ее обаянию, не почувствовать к ней полное доверие, когда вы слышали ее смех – смех издевательский, словно она подтрунивала над самой собой?..

Недавно кто-то сказал мне:

– Я прочитал в «Нувель ревю франсэз» описание мастерской Матисса, сделанное мадемуазель Стайн. Там нет ни малейшего намека на творчество художника. Она просто отмечает предметы, попадающие в ее поле зрения: здесь стул, там мольберт; на стене картина без рамы; статуэтка на консоли…

Я не преминул возразить своему собеседнику, что в тексте мадемуазель Стайн можно обнаружить нечто большее, нежели бесстрастные перечисления. Например, разве мог я, при всей моей неспособности определить имя того или иного персонажа в самом прозрачном романе с реальными прототипами, когда мне попался отрывок из «Мемуаров» Гертруды Стайн, не узнать себя в хмуром персонаже, который стоит на пороге своей лавочки, упершись обеими руками в дверной косяк, и глядит на прохожих с таким видом, будто хочет послать их всех к дьяволу? Сколько раз я сожалел о том, что природа отказала мне в любезном и веселом обхождении с людьми!

Узнав недавно, что переводить «Мемуары» мадемуазель Стайн взялся профессор Коллеж де Франс господин Бернар Фей, я воскликнул: «Профессор Коллеж де Франс! Как повезло мадемуазель Стайн!»

Раз уж я коснулся темы перевода, то расскажу о таком любопытном случае. В статье о Гогене я написал, что отношения художника с колонистами на Таити были для него мучительными. По поводу этой фразы мой переводчик заметил:

– Как это вы, мсье Воллар, ставите слово «colons» [47] По-французски «colon» – колонист, а слово «côlon» означает «ободочная кишка». – Примеч. перев. во множественном числе? Есть только один «colon»! «Colon» – это часть толстой кишки…

И, видя мое изумление, он добавил:

– Можете не сомневаться, я сверился по словарю.

Теперь о других американских коллекционерах.

К вам приходит господин Барнс. Он просит расставить перед собой двадцать, тридцать холстов. И, проходя мимо них, без колебаний указывает на приглянувшиеся ему вещи. Так господин Барнс собрал для фонда, носящего его имя, около сотни «сезаннов» и более двухсот «ренуаров».

Другим американским коллекционером, которому художники обязаны столь многим, был господин Джон Куинн. Во время войны господин Куинн, не жалея денег, занимался приобретением холстов французских художников для Соединенных Штатов. Будучи известным адвокатом, он поставил им на службу свои знания юриста. В частности, пытался улаживать, и небезуспешно, споры между ними и американской таможней. Одним из примеров подобных тяжб является дело, возбужденное против скульптора-символиста Бранкузи в связи с его бронзовой скульптурой «Птица»: таможня заявила, что это не скульптура вовсе, а всего лишь кусок грубого металла, и усмотрела в стремлении выдать его за произведение искусства уловку, позволяющую обойти налог, которым облагается ввозимый в страну необработанный металл. В другой раз, в американском консульстве, где возникли сложности при определении характера товара (то ли это промышленное изделие, облагаемое пошлиной, то ли произведение искусства, от нее освобожденное), художник Жорж Руо сказал служащему, в кабинете которого он находился:

– Не изволите ли вы встать?

Удивленный чиновник выполнил его просьбу, а Руо продолжил:

– Посмотрите на ваш стул. Деревянная крышка, на которой вы сидите, имеет отверстия, проделанные на равном расстоянии друг от друга и имеющие одинаковый диаметр: это фабричная работа. Если бы отверстия были сделаны вручную, то все стулья отличались бы один от другого. Вот в чем заключается разница между промышленным изделием и произведением искусства.

Американская художница Мэри Кэссетт, которая так много сделала для французского искусства, сказала мне однажды: