Андрей Бабицкий - Вся правда о либералах. Как я стал русским патриотом

— Да вот хотя бы школа, она рассчитана на 340 мест, а в ней пока 84 ученика, — говорит Басхан. — Поехали.

Школа и впрямь производит сильное впечатление. Современное, как с иголочки, здание, широкие коридоры, просторные классы. Правда, из-за малого количества учеников в её пространствах держится отчётливый привкус послевоенного сиротства.

Директор школы Лиза Мержуева водит нас по классам, всё время что-то рассказывает, захлёбываясь словами, — то о школьной программе, то о выпускниках, поступивших в серьёзные вузы (стенд с их фотографиями украшает одну из стен), демонстрирует библиотеку и читательские формуляры (ученица 4-го класса читает учебник по российской стилистике) — очень узнаваемый типаж российского сельского учителя, всерьёз относящегося к тому, что он делает.

— Луиза, — смиренно вопрошаю я, — для чего вам такая гигантская школа, когда у вас так мало детей?

Все улыбаются, понятно, что это необидная и весёлая провокация, молодая женщина, подыгрывая, нарочито возмущается и широкими мазками рисует перспективы прекрасного завтра, в котором одной школы для Бамута будет мало.

Заходим на пару уроков и, пока оператор снимает детей, вслушиваемся в происходящее. Я замечаю, что речь маленьких чеченцев стала намного меньше акцентированной, русская речь звучит чисто и правильно.

Мы хотим попасть ещё куда-нибудь, но на дороге нас перехватывает машина, из которой выходят два чеченца лет под 60.

— Бабицкий, — спрашивает один из них, — меня не помнишь?

Я вглядываюсь, но нет, память молчит.

— Нам сказали, что журналисты приехали, мы решили посмотреть, кто такие, и сразу тебя узнали. Мы виделись в ставке Дудаева в первую войну.

Новые старые знакомые везут нас на окраину села к лесному массиву, где мы выходим из машины и километр идём по тому, что они называют пробитой дорогой — это значит, что лесной непролазный грунт просто проутюжил трактор. Они приводят нас к памятнику погибшим пограничникам. В 1996-м пятерых солдат-срочников похитили в Ингушетии боевики, привезли в Бамут и расстреляли. Пограничники установили в память о них стелу со звездой.

— Никто ни разу даже не подумал осквернить этот обелиск, — торопливо, перебивая друг друга, говорят бывшие дудаевцы, — мальчишки здесь летом купаются, люди приходят отдохнуть, шашлыки пожарить, а всё в целости-сохранности.

Почему они хотят сказать нам именно это? А просто таким способом нам пытаются объяснить, что они нам свои, и мальчишки наши — ваши, любители шашлыков — ваши, все 400 жителей села — тоже. Я спрашиваю людей, когда-то воевавших против России, повторится ли то, что было, не двинутся ли вновь чеченцы на поиски своего отдельного от российского жития, не дремлет ли под спудом жажда независимости.

Ни в коем случае, отвечают. Никто больше не захочет пережить всего ужаса войны, смерти десятков тысяч близких и неблизких, распада собственного уклада и всех основ жизни, собственного превращения в одичавших, потерявших разум и человечность существ. Хотите верьте, хотите нет: два немолодых мужика не врали, ни на грамм не слукавили. Они именно так думали, вглядываясь во внезапно подступившее из прошлого небытие. В этом я потом убедился окончательно, встречаясь, говоря с другими людьми. Таков, как мне кажется, общий настрой в чеченском обществе.

По дороге в Грозный мы прихватили с собой старика, который пытается сам восстанавливать свой разрушенный дом в Бамуте. Он всю жизнь проработал водителем и вспоминал по пути советские времена, которые, видимо, считал самым счастливым периодом своей жизни. Таким образом к пространству двух войн и новейшей кадыровской истории республики вдруг добавилось советское прошлое тогда ещё Чечено-Ингушетии, и мне вдруг стало ясно: чеченское время линейно — выплывая из России, оно туда же и возвращается.

Поездка в Ведено, в котором в 1995 году располагался масхадовский штаб, оказалась не слишком успешной. Мы походили по районному центру, я нашёл место, где авиация разбомбила тогда нашу машину, дом, в котором я находился, когда в него, а потом и рядом влетели две самолётные ракеты, зашли в администрацию, заехали в спортивный центр, но так и не нашли с кем поговорить.

Решили поехать дальше, подсадив в машину мальчишку-школьника. По дороге выяснилось, что учится он в медресе, а не в обычной школе. За Дышне-Веденом, где мы высаживаем будущего муллу, сворачиваем на грейдер, проложенный в объезд основной трассы, которую, видимо, накрыло селем или камнепадом. Прикидываем от нечего делать, что, может быть, доберёмся до Кезенойама — Голубого озера, расположенного на границе с Дагестаном.

Это одно из самых красивых мест в Чечне. Но нет, за Харачоем туман приобретает свойства киселя, и мы в условиях нулевой видимости разворачиваемся. Совсем бессмысленной нашу поездку я называть не стал бы, поскольку для этого мы и катаемся — увидеть моими глазами, как изменилась республика за 11 лет, что я здесь не был.

В горах (да и на равнине) наиболее сильное впечатление производят дороги. Вся республика сегодня связана ими в единое целое, поскольку не нужно, как в первую или вторую войну, думать о том, каких трудов и неприятностей тебе будет стоить путешествие по труднодоступным горным углам. Сейчас добраться на машине из Грозного в любой район — горный или равнинный — намного проще и быстрее, чем объехать Москву.

За неделю нас ни разу не остановили сотрудники полиции, мы, несмотря на наши североосетинские номера, никому не были интересны. Мы заходили, куда хотели, спрашивали, о чём считали нужным, никто не поинтересовался, есть ли у нас аккредитация.

Один раз мой старый знакомый, которого мы случайно встретили в Русском драматическом театре, аккуратно спросил, в курсе ли глава республики, что я приехал. И то, что называется дискурсом, гипертекст, включающий в себя любое слово — сказанное, напечатанное или произнесённое, — оказалось здесь намного более свободным, нежели я себе это представлял.

Я не заметил в людях оцепенения и скованности, хотя да, когда границы разговора подступали к темам, так или иначе связанным с главой республики, речевое поведение становилось куда более сдержанным. Ограничители существуют, но они срабатывают уже на пограничной территории.

Мы возвращаемся в Ведено, и я рассказываю своим спутникам о том, что неподалёку расположена столица имамата имама Шамиля Дарго, в котором мы едва ли кого-то сможем разговорить. Но там очень красиво, поскольку село тянется вдоль самого края горного ущелья. Естественно, что оператор Серёга тут же предлагает отправиться туда, но я отнекиваюсь, помня о том, с каким трудом я по бездорожью добирался туда несколько раз в 1995-м, чтобы встретиться с Басаевым. Он настаивает, и я нехотя соглашаюсь — день всё равно пустой.