Андрей Бабицкий - Вся правда о либералах. Как я стал русским патриотом

Когда на горизонте появляется блокпост «Кавказ», на котором заканчивается Ингушетия и начинается Чечня, я произношу необязательное, обращаясь к своим спутникам — съёмочной группе «Лайфа»: «Въезжаем».

На самом деле на душе нехорошо, я совсем не хотел отправляться в это сомнительное путешествие, но предложили работу, и я взялся её сделать. Много лет подряд я описывал эту республику как скованное страхом и произволом пространство, в пределах которого при поддержке российских властей сложился унизительный, неестественный, насильственный режим, намертво обездвиживший чеченское общество. И теперь — осенью 2016 года — мне предстоит пересечь черту, отделяющую относительно комфортно обустроенную часть России, живущую по общим для всех правилам, от территории воплотившихся ночных кошмаров.

Нет, я, конечно, достаточно внимательно следил за происходящим в Чечне и поэтому давно уже понимал, что репрессивная чеченская машина уже как несколько лет постоянно сбавляла обороты и диких историй, характерных для первых лет кадыровского правления, когда шла война не на жизнь, а на смерть с ваххабитским подпольем, становилось всё меньше, однако суть самой системы не менялась. Модель жёсткого вертикального подчинения, обеспечиваемая пусть и прикрученным до вегетарианских значений репрессивным аппаратом, осталась прежней. От всего этого мне и было не по себе — и в Москве, и во Владикавказе, куда мы прилетели, и здесь, на границе.

Блокпост изменился кардинально. Во время двух чеченских войн это был переоборудованный из обычного милицейского дорожного контрольного пункта блиндаж, затянутый в бетонные блоки, закрытый мешками с песком и гирляндами колючей проволоки. Въезд в республику перегораживал шлагбаум. Тогда здесь стояли российские силовики, тщательно проверявшие документы. Мы, у кого не всегда было всё в порядке с аккредитацией, предпочитали не рисковать и объезжали «Кавказ» через Серноводск.

Сейчас шлагбаум снят, а вместо милицейской будки высится здание из красного кирпича. Сотрудников полиции на дороге не видно. Мы беспрепятственно проезжаем в республику. Ощущения странные. Я думал, что пропускной режим если и стал менее жёстким, то не столь существенно.

Что хотелось понять во время этой поездки? Справедливо ли широко распространённое в России убеждение, что Чечня и сегодня живёт по принципу «сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит»? Что при изменении политической конъюнктуры на менее благоприятную для России при первой же подвернувшейся возможности чеченцы вновь попытаются отложиться, что идея независимости от России просто задавлена, но, если снять крышку с этого котла, она вновь пойдёт гулять по просторам республики, будоража головы и души. Что Кадыров — намеренно или нет — лукавит, утверждая, что Чечня сегодня в целом лояльна по отношению к российской власти, даже в большей степени, нежели некоторые иные субъекты Федерации.

Ответ мне был известен ещё до поездки, но для того, чтобы он показался убедительным, нужна фактура: люди, их обстоятельства, их понимание собственного будущего. Всё это начинает проступать на поверхность почти сразу — в убогом придорожном кафе в Алхан-Юрте, куда мы заходим пообедать. Наше появление не вызывает ни малейшего удивления, тревоги или хотя бы любопытства, хотя понятно, что мы пришельцы из другого мира.

Русская девушка Настя, спецкор «Лайфа», коротко стриженный оператор Серёга с внешностью скинхеда, ваш покорный слуга тоже не выглядит как кавказец — в прежние времена такая компания привлекла бы всеобщее внимание, доброжелательное или неприязненное, в зависимости от обстоятельств войны и понимания роли журналистов. В иные времена в них видели союзников, чаще же воспринимали как людей, сознательно транслирующих неправду.

Все действия полной хозяйки заведения были подчинены одной задаче — как управиться с нашим меню. Получалось немного неуклюже: для того чтобы приготовить салат, ей нужно было сходить в овощной ларёк, располагавшийся неподалёку, и купить там огурцы и помидоры, ещё 40 минут она не могла найти потерявшегося шашлычника, потом ей подсказали, что его можно вызвонить по телефону. Мы же, пока она хлопотала, сидели и пили чай, закусывая его свежим хлебом. Ни в одном её движении, ни в одном слове не угадывалось отчуждения, мы для неё были полностью своими, клиентами, которых нужно накормить, обычными путниками, заглянувшими к ней на двор, как заглядывают такие же другие — чеченцы или нет.

Это обескураживающее отсутствие вышколенности и сноровки у хозяйки, её нелепые поиски шашлычника вдруг образовали такую семейную атмосферу, что мы попросили ещё чаю и хлеба.

Если есть место в Чечне, где стоит попытаться отыскать обиду на Россию и отсутствие лояльности, то это расположенное на границе с Ингушетией село Бамут, разрушенное дважды полностью — и в первую чеченскую, и во вторую.

Я бывал здесь несколько раз в 1996 году. Тогда ещё, насколько я помню, часть села оставалась целой. Бамут стал символом дудаевского сопротивления. Федеральные войска не могли овладеть им в течение нескольких месяцев. Заняв позиции на прилегающих сопках, боевики держали оборону так долго и так упорно, что название населённого пункта стало восприниматься как имя легендарной неприступной крепости.

Мы заглянули в сельскую администрацию, которая оказалась аккуратным, но совсем небольшим строением, где в крохотном кабинете, обогреваемом так называемой дуйкой, обнаружили исполняющего обязанности главы Басхана Джоколаева. До войны в Бамуте, говорит он, проживало около 6000 человек, количество хозяйств (читай: домостроений) составляло 1872. На сегодняшний день население Бамута — это 400 человек. По итогам двух войн ни одного целого дома в селе не осталось. И сегодня и на въезде, и вглубь вдоль улиц теснятся руины, от вида которых появляется стойкое ощущение, что война здесь шла ещё вчера.

Бамут отстраивается постепенно. Начали его восстанавливать в 2006 году, и с тех пор построено или отремонтировано 180 домов. Я произвожу нехитрый подсчёт: за 10 лет 10 процентов от предвоенной численности. Значит, для того, чтобы вернуться к значениям мирного времени, потребуется ещё 90 лет. Делюсь своими сомнительными соображениями с Басханом Джоколаевым.

Он, как и ожидалось, со мной не согласен. Очень многие жители, покинувшие село, уже давно обосновались на новых местах — кто в Чечне, кто в Ингушетии. Они не планируют возвращаться. Дома строятся и восстанавливаются с учётом количества людей, которые стремятся и дальше жить в Бамуте. Таких тоже немало — они продолжают ютиться в центрах временного содержания, где условия жизни очень далеки от идеальных.