Андрей Бабицкий - Вся правда о либералах. Как я стал русским патриотом

Грейдер в тумане идёт сначала вниз, потом наверх по горному серпантину, 16 километров от Дышне-Ведена мы преодолеваем за полчаса. В здании сельской администрации спрашиваем у человека, назвавшего себя Умаром, с кем мы могли бы поговорить, нам нужен старейшина или просто неглупый человек, который мог бы рассказать нам всё о жизни и смерти.

Умар ведёт нас к односельчанину, но по дороге останавливается и начинает говорить сам.

— На месте этого дома была резиденция имама Шамиля, — показывает он. И вспоминает — о Сухарной экспедиции, во время которой Дарго было полностью уничтожено, о дагестанцах, которые обвинили чеченцев в желании передать имама русским и увели его с собой перед началом решающей битвы, о том, как Шамиль, увидев отчаянную храбрость даргинцев во время боя, спустился вниз с горы и бросился в самую гущу сражения, но чеченцы ему не позволили биться, опасаясь, что он будет убит.

Что из этих передаваемых из уста в уста легенд правда, а что вымысел — не так важно. Уже другое прошлое — то чеченское, которое своё и без России, — пододвинулось вплотную и стало единым пространством уже с новой историей, в которой продолжается генезис чеченцев как части российской нации.

— Нам, — сказал Умар, — как-то направили машину с гуманитаркой, а водитель «газели» побоялся ехать по дороге и отправил гонца с сообщением, что он застрял. Мы приехали забрать груз, и он спросил, как же зимой к нам кто-то может добраться. Я пошутил, что у нас вертолётное сообщение. Здесь всё вдвое дороже, чем на равнине, поскольку что-то привезти сюда трудно.

— Скажите, Умар, — спросил я, — а в чём смысл жизни в таких сложных условиях? Только из-за уважения к предкам?

— Да, — ответил он, — если бы Дарго опустело, это было бы предательством по отношению к ним.

— Хорошо, — согласился я, — но вы хотели бы, чтобы ваши дети жили здесь?

— Нет, не хотел бы.

Грозный мне не понравился. Он всё ещё в пустырях, на которых ведутся какие-то строительные работы, а комплекс «Грозный-сити» показался мне плохой пародией на восточную роскошь, заимствованную из буклетов с видами какого-нибудь Дубая.

Центральные улицы — проспекты Кадырова и Путина — где можно, тщательно восстановлены, где нельзя, застроены заново. В целом же я город не узнал и не очень понял. Думаю, что дело здесь в первую очередь в том, что он, замороченный сумасшедшей эклектикой архитектурных и не очень архитектурных стилей, всё ещё не обрёл целостного облика.

Здесь абсолютно европейская постройка, через дорогу Восток, дальше какая-то мешанина из кирпичных домов и стеклянных сараев. Всё хаотично и несогласованно. Когда-нибудь, наверно, столица Чечни будет выглядеть спокойнее, но сейчас она напоминает детскую акварель со сбитой композицией.

В Русском драматическом театре имени Лермонтова, роскошном, но пока ещё мало обжитом дворце с колоннами, нас встречает высокий, чуть зажатый молодой человек. Это главный режиссёр театра Ахмед Хамзатов.

Разговор длинный, путаный, но если подвести итог, то главное, что заботит Ахмеда, — это некоторая несформированность публики. Новая интеллигенция ещё только в процессе зарождения, театралы как порода людей, населяющая крупные российские города, здесь отсутствуют. Ахмед рассчитывает, что дети, которые приходят на детские спектакли, станут уже через 5—10 лет публикой его театра. Хотя нельзя сказать, что спектакли идут совсем без зрителей. По его словам, заполняемость залов составляет порядка 50 процентов. Если это так, то такой результат вполне хорош даже для некоторых московских театров.

Самая больная проблема — это гастрольная политика. Театр и сам с трудом может выбраться на российские подмостки со своими постановками и страдает из-за нежелания российских коллег играть на его площадке свои спектакли. Происходит это по двум причинам, каждая из которых вызывает у Ахмеда глубочайшее сожаление.

Во-первых, российский артистический мир — это сообщество, отравленное так называемой либеральной идеологией. Для них Кадыров — это тиран, сатрап и путинский опричник. Не желая приезжать в Грозный, они тем самым выражают свой протест против кровавого режима, установившего свой контроль над несчастной Россией.

Вторая причина — это элементарное непонимание ситуации в республике. Люди живут вчерашними, а лучше сказать, глубоко позавчерашними страхами, памятью о похищениях людей между войнами, раздутыми страшилками о произволе кадыровцев, тогда как сейчас в Чечне намного безопасней, нежели в большинстве субъектов Российской Федерации.

Настя не смогла удержаться от провокации и, изображая саму невинность, спросила Ахмеда, могла бы на подмостках его театра быть поставлена рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда». Главный режиссёр Театра имени Лермонтова ответил, что об этом нужно думать.

— Да, — согласилась Настя, — вот и Рамзан Ахматович говорил, что это кощунство.

— Конечно, кощунство, — развёл руками Ахмед.

Мне не хотелось встречаться с Рамзаном, поэтому я неоднократно говорил Насте, что вовсе не обязательно предпринимать титанические усилия для того, чтобы организовать нашу встречу. Я понимал, что мы всё-таки говорим на разных языках и он не услышит моей правды, которая существенно отличается от его.

Первым, что я услышал, когда мы всё-таки встретились, были слова о том, как его бросает в дрожь, когда он слышит моё имя. Он тут же представляет себе Мовлади Удугова.

— Отец тебя называл «голос Удугова», — сказал он мне.

— Ну да, он как-то раз назвал меня удуговской трубой, — поправил я главу республики.

Наше общение не было похоже на интервью. Я попытался убедить Кадырова в том, что никогда не был сторонником Ичкерии, напротив, считал её преступной этнократией без будущего, дискриминационной по отношению к русскоязычной общине Грозного. А уж тем более никаких симпатий у меня не могли вызывать религиозные фанатики-салафиты, которых сам Рамзан называет шайтанами.

Моя попытка в очень аккуратной форме задать вопрос про смену режима управления республикой на более мягкий вызвала у него видимое раздражение.

— Вот вы ездили несколько дней по республике, где хотели. Вас кто-нибудь хоть раз остановил, не пустил куда-то? — спросил он и отпечатал: — У нас настоящая демократия и свобода.

— Хорошо, — согласился я, — давайте я объясню по аналогии. Вот в России есть либеральное меньшинство, которое отчаянно критикует Путина, живописует ужасы режима, требует смены политического курса. Где же ваши либералы? Куда вы их дели?

— Нам они не нужны, — ответил глава республики, — у нас другое устройство общества: тейпы, вирды, роды.