Александр Черкасов - На Алтае [Записки городского головы]

Но мне теперь кажется, что сделала она это тогда не бессознательно, а с расчетом — дескать, хищник не посмеет ее преследовать под защитой человека!..

Но, Господи!.. Что я сейчас сказал? Под защитой человека? Этого кровожадного вампира, этого ужасного страшилища всего живущего в подлунном мире! Хорошую же защиту нашли несчастные утки… Они попали из огня в полымя!.. Лишь только они упали на речку, как тотчас нырнули и в ту же секунду вынырнули почти у самого борта нашей лодки. Они как бы не видали нас и только, повернув головки, зорко смотрели кверху.

Все это произошло так скоро и так близко, что я, под впечатлением всей этой картины и, быть может, первоначального сожаления, сначала растерялся и почти в упор только смотрел на вертевшегося в воде селезня и, если б не Архипыч, то, пожалуй, оставил бы его в покое; но Сучок, пригибаясь к лодке и тыча меня пальцем, как-то торопливо и вместе с тем сдержанно сказал.

— Эвот, эвот, барин! Он тут и есть!.. Стреляйте, стреляйте, пожалуйста, скорей!..

Слыша этот призыв, я машинально повернулся несколько назад, быстро прицелился в голову селезня и выстрелил почти в упор. Голова несчастного отлетела в сторону и хлынувшая кровь окрасила ближайшую поверхность воды.

Архипыч тут же подхватил его в лодку, а в это время спасающаяся серуха нырнула под лодку. Я тотчас повернулся направо и, скараулив тот момент, когда она, вынырнув сажен на десять ниже лодки, стала подниматься, выстрелил вторично и убил ее наповал.

Вот те и охрана!.. Вот те и первоначальная жалость человека… И странное дело, меня это убийство мучило не только тогда, но и долго, долго впоследствии. Меня словно грызло чем-то за пазухой! Точно скорбела душа и упрекала возмущенная совесть, как бы тихо и с укором говоря из какого-то скрытого и непонятного тайника: «Зачем ты это сделал? Ты ведь сам же жалел их, болел за них душой и сердцем — и их же убил сам! Убил во время их радости за спасение!.. Безжалостный!.. Ты ведь хуже того ястреба, которого ты презирал, ненавидел и желал ему полнейшей неудачи!..»

Да!.. И я, думая не один раз таким образом, действительно, долго и долго мучился, точно что-то давило мою душу и облегчало ее только то, что причиненная мною смерть была моментальна, тогда как ястреб теребил бы свою добычу заживо и принес бы ей страшные мучения!..

Но чтоб забыть этот грустный эпизод и не сказать о нем более, я скорее перейду к другому, уже более мягкому и, пожалуй, юмористическому, который был как раз в ту же поездку и предшествовал описанному случаю.

Дело в том, что мы в этот день ездили два раза. Первый — утром, когда мы несколько запоздали и убили дичи мало, потому что утки уже попрятались по гнездам и у воды их не было, они вылетали из кустов, с берега, только тогда, когда мы стреляли. Это и заставило нас, доплывши до места стоянки, варить обед, а затем снова завести лодку на дрогах кверху по речке, чтобы снова сплыть по Сузуну уже под вечер. Тогда по нашему расчету «вся утка» должна была «вывалить» на воду, в чем и не ошиблись, потому что во второй заезд мы убили вдвое больше.

Было еще рано, а потому времени для варки щей оставалось много, так что они хорошо упрели и аппетитно выглядывали из котелка. Однако ж, несмотря на этот соблазн, мы как-то лениво подсели к котелку и поели немного, потому что незадолго перед обедом, обсушивая и отогревая промокшего Архипыча, мы порядочно закусили и напились чаю. И как мы ни старались, а щей осталось все-таки больше половины котелка, поэтому явился невольный вопрос — что делать и куда девать остатки? Вылить их на землю не хотелось.

Вот мы посидели, покурили и все-таки не решили мудрого вопроса — как поступить с такими отлично сваренными щами.

— А вот постойте, барин! Эвон кто-то идет за кустами и, кажись, направляется к нам. Вот и поможет, — сказал Архипыч, показывая рукой по направлению к кустам.

— Сюда же и есть, вишь, как помахивает! — сказал и Степан Васильевич.

— Вот и прекрасно! Пусть доедает. Приставь-ка, Архипыч, котелок к огоньку, — проговорил и я, поджидая идущего.

И действительно, мы не ошиблись. К нам вскоре подошел рослый и здоровый молодой крестьянин, снял шапку, пристально посмотрел на всех нас и как-то несмело сказал.

— Хлеб да соль честным господам.

— Здравствуй, брат! — проговорили мы все в один голос.

— Чего, ваше благородие, верно, поутятничать вздумали?

— Да. А ты откуда?

— А вот недалечко, с Большого Сузуна, — сказал, поддернувшись парень и ткнул пальцем по направлению к деревне.

— Ты чей?

— Кто, я-то?

— Ну да. Тебя и спрашиваю.

— Да я, барин, Агарин. Степаном зовут.

— Куда ж ты пошел? Что делал в кустах?

— Да так… Вишь, праздник сегодня, вот и пошел посбирать яичек, значит, по гнездам. Да что-то плохо — пообраны…

— Эх, парень! Плохо вы делаете, что зорите птицу! Да ведь это и запрещено, разве вам не говорили об этом?

— Как не говорили… Да вишь, не одной матки детки, а кто и говорил-то, собирает не хуже нашего. Ведь этот запрет только на гумаге написан.

— Что ты, Степанушка! Если написан, значит, так надо, и вы должны слушаться. Ведь этот закон идет от царя, чтобы не зорили птицу. Вот коли не понимаете, так и штрафовать станут.

— Эх, ваше благородие! А кому штрафовать-то?

— Как кому? Да ведь у вас старшина есть, а дальше волость, наконец, исправник, мировой судья?.. Да ты, Степан, садись и закуси, ты ведь, поди-ка, промялся? А вон у нас и щей много осталось.

— На этом, барин, спасибо! Можно и закусить, я сегодня рано пошел из деревни.

Степан смело подсел к огоньку, покрестился к востоку и вытащил из пазухи холщовый мешочек с яйцами.

— Ну вот видишь, Степанушка, что вы делаете… Ведь это же грех!

— Знамо, что грех. Так вишь, барин, у нас все сбирают, а птица-то вольная, нанесет снова… Вот я третий раз хожу, а набрал всего 120, а вот другие-то погляди — штук по 300 надергали! И ничего, птица не вымират… Ну а насчет, значит, мировых, так мы, барин, и в глаза-то их не видим, не знам, каки они и есть, то ли это взаболь чиновники, то ли блезир какой-то на гумаге написан.

Видя, что этот разговор ни к чему не приведет, я замолчал, а Степан начал уписывать похлебку. Чтоб не стеснять его, я улегся на траву и стал смотреть на небо, где беловатые облака плавно неслись по синеве, то поднимаясь и уменьшаясь, то спускаясь и увеличиваясь.

Со Степаном потихоньку разговаривали Широков и Архипыч. Вслушиваясь в их болтовню, я узнал, что Степан и сам иногда постреливает осенями, что он еще холост, что у них бывают в деревне «вечорки», с которых молодые ребята под разными предлогами уводят потихоньку девиц и проч. Но вот слышу, что Архипыч угощает гостя, а он начинает отнекиваться.

— Ешь, брат, досыта! Чего церемонишься, вишь, еще много осталось! — говорил Архипыч.