Александр Черкасов - На Алтае [Записки городского головы]

Но вот поспели и щи. Остается только выпить по рюмке водки и браться за ложки. Надо видеть со стороны, как уписываются промявшимися охотниками эти таежные щи!.. Право, как вспомнишь, так и сейчас, несмотря на поздний час ночи, с удовольствием похлебал бы такой похлебки… Но разве могут эти щи одному, в кабинете, составить что-либо подобное тому, как они поедались в поле, с добрыми товарищами, при совсем другом настроении?.. Конечно, нет и они, увы, являются уже только одним приятным воспоминанием далекого прошлого…

После ужина все обыкновенно укладываются на свои места и начинаются мало-помалу рассказы. Большею частью я каким-нибудь анекдотом или курьезной бывальщиной подбивал Павла, и все мы уже только слушали. Так, между прочим, он рассказал нам очень интересную историю одного искусственного пруда в их деревне, мимо которого мы проезжали на охоте. Меня заинтересовало то обстоятельство, что в этом пруде торчали из воды довольно большие посохшие деревья хвойного леса; я и спросил, что это значит.

— Да вишь, барин, тут кака штука произошла. Есть у нас в деревне умнящий и богатый мужик (фамилии не упомню); он, значит, пришел раз на сходку, как покосы делили, да и говорит обчеству: «Отдайте мне, ребятушки, вон тот сухой лог (тоже не помню названия), только в вечное владение, ведь он вам, мирянам, ни к чему — там и скотина-то не ходит, да и взять нечего». Все, значит, посмеялись, да и говорят: «А тебе он к чему? Не сады ли разводить хочешь?» — «А это уж мое дело, не ваша забота». — Вот обчество посмеялось, посмеялось, подиковало, да и решило отдать… Что ж бы ты думал, барин? Этот самый мужик в тот же год, осенью, сделал «помочь», надрал нами же, дураками, дерна тут же в логу, навозил прутняку, прорыл канаву и сделал плотину, значит, загородил валом. «Помочане» напились вина и посмеялись, вот, дескать, дурак-то!.. А этот дурак в ту же осень очистил ниже вала весь лог, провел сохой с боков канавки, да и ждет весны. А как пришла она, матушка, то и налила ему к валу-то целый пруд воды. Вот он и держит ее, не выпущает, а как пришло лето, начал он по канавам-то помаленьку спущать воду в лог, ниже вала. В первый же год уродилась у него такая трава, что мужики и рты разинули, только глядят да почесываются!.. Вот и сена наставил зарод на зароде — страсть!.. Потом он, барин, что же придумал? Взял, да и стал ловить карасей в озерках и возить их в кадушках в свой пруд. Ловит да возит, ловит да возит!.. И сделал, едят его мухи, такой садок, что теперь у него рыба там кишмя кипит, как в котле!..

— Вот так дурак! — сказал я невольно. — Ловко он вас околпачил!

— Да, барин, этот дурак так одурачил все обчество, что оно теперь только в носу ковыряет, да к нему же с поклоном идет купить карасиков и окуньков на похлебку.

— Как же вода в пруду не усыхает? Не уходит в землю?

— А дожди-то на что? Он, брат, и сверху провел канавки, вот и всякая капля туда да туда, он и не сохнет!.. А теперь оброс травой да кустами, ну и крепко, вот уже семой год стоит!.. А травы-то, барин, кажинный год все боле и боле… Ноне он и городьбу сделал около этого покоса. Так и садит копну на копну! Словно чирьи!..

— Ну, а как вы, Павел, волков гоняете? Ведь у вас в Мыльниковой, говорят, зимой и следа волчьего не увидишь?

— А мы, барин, тогда артелями собираемся и бьем их еще с осени, по первым снежкам. Ну и зимой спуску не даем — только бы показался. Вот, значит, оседлаем коней, возьмем батики — да и ну-тка по следу. А как примем на вид, ну и почнем налегать, вот и давим, вот и давим со всех концов, иной раз до вечера. Только отдыха не давай, вот и умается, вот и выпустит язык да почнет хватать снег. А что боле ест, то боле преет! Ну, а мы тут и пуще того напирать станем. Он и встанет на вовсе, — значит, уставит ноги-то нарасшарагу, словно они у него опрутеют, а голову-то повесит, адоли пьяный!.. Вот набежишь на коне, да как цопнешь батиком по бирюльке — ну и готово! Вот и твой!.. Только добить надо. Бывает, что новой огрызается, чакает зубами-то, стращает.

— Ну хорошо, так ведь и кони пристать могут?

— Бывает, что и пристают худы-то; так нас ведь людно, — у кого пристанет, у кого нет, тот и бежит скорее к нему… Хуже всего, как попадет материк, значит, могутной да хитрый; как увидит, что плохо, юркнет в чащу, либо в мелкий осинник, такой, значит, хлыстовник, — тут и горе!.. Другой раз и выжить не можем, так и попустимся. Ведь знает, гнусина, что туды с конем не проедешь и пешком не продерешься. Такого иной раз из винтовки пристреливаем, а коли можно — народом выживаем… А как-то раз, откуль-то, по осени, зашел к нам медведь, только небольшой, полагать надо третьячок (трех лет), так вот, проклятый, нагнал холоду!.. Я еще в ту пору был подростком, сам не ездил, а родитель после обсказывал. Ну, этот воистый, не волку чета, а бегает потише. Зато как почнут его нагонять, он, проклятый, того же разу взметнет на дыбы, поймается одной лапой за дерево, да вдруг и обернется рылом к тому, который нагнал, чтоб сцапать другой лапой. Беда!.. Вот эдак-то он и обманул одного мужика. Тот, значит, налетел на него без опаски с батиком, а медведь-то духом повернулся к нему из-за лесины, сцапал его за ляжку, да и сдернул с коня. Тот и заревел лихоматом!.. «Ой, ребятушки, задрал! Не дайте душе погибнуть!..» Дак, по счастью, товарищи были близко, подскочили, озлобились, да и давай его долбить — кто батиком, кто топором, ну и забили. А мужика-то уж привезли; долго он, бедный, маялся, все не заживали царапины, так он его взборомошил!..

— А скажи, Павел, сильно у вас пьянствуют?

— Пьют, барин. Сильно пьют! Другой и живота-то (скота) лишился. Особливо жрут это винище в свадьбы, либо в праздники. Дак раз чего случилось вон в соседней деревушке: был там, значит, такой матерящий парень, задорный, озорник настоящий! Как напьется, всех перебьет, своих и чужих. И пособиться не могут! У него, барин, и кулачищи были, словно пудовые гири. Как долбанет, проклятый, дак от него и летят, как метляки, все в сторону, да рылом в крапиву!.. Уж его и стягами-то лупили — только пуще осердится, а ему ничего! Оклемается и почнет буровить пуще старого: кому зубы, кому скулы, кому плечи повыставит! Уж и родня-то вся не рада ему стала — всех починил!.. Вот, как-то недавно, на праздниках, напились все, ну и пошли на стяги; а он и давай всех крошить, словно капусту, оглоблей!.. Тут, значит, один мужик сохватал винтовку, да и цопнул его из-за бани… Вот тожно (тогда) и растянулся, да тут же и Богу душу отдал!.. Так и прошло, и вся деревня порадовалась.

— Как, Павел, прошло? Да разве можно на виду всех скрыть убийство?

— Эх, барин! А мир-то на что? Все были довольны, что извели такого душегубца. Сколько от него увечных осталось? Сколько в землю ушло? Ну, значит, и скрыли миром… А как наехал суд, да стали разбирать, дак и показали все в одну душу, что пьяный застрелился сам, так и прошло. Ничего не докопались!..