Александр Черкасов - На Алтае [Записки городского головы]

Мы проговорили о разных курьезных случаях до позднего вечера и незаметно уснули. На другой день мы снова поехали за гусями и убили еще двух, в числе которых попался один «черневой». Тем наша охота и кончилась. В эту весну Алей бежал еще только местами, а в других пунктах он был подо льдом и набоями снега, так что мы свободно переезжали его в тележке, несмотря на то, что был уже давно апрель месяц.

При возвращении домой нас всю дорогу и сердил, и смешил Кузнецов; он только завидит где-нибудь гусей или уток, тотчас начинает тыкать в пространство руками и гнусаво кричать.

— Гм! Гм! Гутки-то, гутки!..

И глядишь, хитрая дичь поднимется с придорожного озерка или снежной лывы и только ее видел!

— Да молчи ты, ради Бога! Ну чего ты кричишь? Мы и без тебя видим, — скажем ему с досады.

— Ну гадно, гадно, барин, не стану, — прогнусит он, но появится новая дичь на пути — и Кузнецов опять не утерпит и гнусит снова, размахивая руками.

Не один десяток раз ездил я с Савелием Максимовичем, летом — за молодыми тетерями, а осенью — на балаганную охоту с чучелами, и везде, и всегда он был тем же милым товарищем.

На этих охотах нам приходилось несколько раз ночевать и просто под открытым небом, и в полевых избушках. Все эти охоты так обыденны, что, право, их описания уже набили оскомину и говорить о них не стоит, тем более, что шли они всегда шаблонным путем и ничего особенного тут не случалось.

С осени же начинались заячьи облавы, которые делались уже целыми компаниями. В них мой милейший дедушка был обыкновенно распорядителем по знанию как дела, так и местности. Вот тут бывали разные курьезы или, лучше сказать, неприятности, потому что не все охотники одинакового покроя с дедушкой и всем угодить по курьезным претензиям невозможно. То номер попал неудобный, то сосед не по сердцу, то он стреляет на чужую линию, то добил пропадающего зайца и присвоил себе — да мало ли что тут бывает и стоит ли говорить о всех этих дрязгах, которые и курьезны и ребячески забавны; но только по личной характеристике и не имеют значения для постороннего читателя, а личный сор выносить неудобно, да и не следует. Сдадим их лучше в архив барнаульских хартий и расскажем о чем-нибудь другом.

Странно только, что на всех барнаульских заячьих облавах, которые производятся по островам, отдельным большим колкам, займищам и, наконец, лесным участкам, — крайне редко выгоняют лисиц и тем более волков, тогда как и те, и другие в большом количестве живут около Барнаула и шляются по тем же местам за зайцами. Специальных же облав на волков при мне не устраивалось. Почему это так — объяснить не умею. Просто как-то не принято, а следовало бы.

Никогда не забуду, как однажды покойный Е. Б. Пранг, милейший из милейших человек, стоял на заячьей облаве рядом со мной. А надо сказать, что снег был уже очень глубок и все волей-неволей надели лыжи. Нам пришлось в этот раз быть на крайних номерах. Вот я и вижу, что далеко выскочил заяц и тихонько поскакивает к нам. Увидал его и Пранг и показывает мне пальцем — дескать, не зевай, а сам начинает приседать, потому что против него чистое место — только небольшие кустики. Вот заяц и поближе подскакивает, а Пранг все больше и больше приседает. Ну, думаю, что тут будет. Видя уморительную фигуру товарища с боку, просто не могу удержаться от смеха. Пранг заметил мое поведение и тихонько погрозил мне пальцем. Прошла еще пауза; вижу, что мой милейший сосед прицелился и выстрелил. Заяц перевернулся на месте, а Пранг в тот же момент полетел через голову в глубокий снег, так что на поверхности остались одни ноги и болтающиеся лыжи.

Видя эту картину, я чуть не умер от смеха! Пранг барахтается и никак не может подняться из снега. Я подбежал к нему на лыжах и помог ему выбраться. Он, обтираясь и отряхиваясь, хохоча сам, увидал лежащего зайца и самодовольно сказал.

— Ничего! А все ж таки я убил подлеца!..

Вроде этой же истории была катастрофа и с аптекарем М. А. Сандзер, тоже на заячьей облаве. Этот зрелый и веселый человек был также на лыжах, но, не умея ими орудовать, шел плохо и подтрунивал над другими. Вот, наконец, стали все на места, а Сандзер все еще возится и обламывает сучки на деревьях. Вдруг заревела и затрещала облава!.. А зайцы, как нарочно, штуки по две и по три, полетели во все стороны; началась повсюду пальба; Сандзер как-то неумело повернулся и полетел на спину в снег. Вот он барахтается, вертится во все стороны, но проклятые лыжи совсем его спутали и не дают подняться. Он сердится, кричит: «Помогите же встать!» Наконец, бранится и еще более забивается в снег, а зайцы, видя пустой интервал, буквально летят и прыгают через него.

Всем, конечно, не до Сандзера, все стреляют, хохочут от души и кричат ему.

— Ничего, полежи! Впредь не будешь просмеивать!..

Так он, бедняга, и проболтался в снегу во все время загона. Наконец, его выручили, и он уже сам хохотал чуть не до истерики.

А сколько курьезов бывало и на чучелиной охоте, когда ездили компаниями, причем, конечно, некоторые выпивали и за себя, и за здоровье Гавайской королевы!.. И очень нередко преспокойно засыпали в своих балаганах, а тетери, как нарочно садились на их деревья и уже после долгой паузы падали от винтовочных выстрелов какого-нибудь ближайшего соседа. И тут, конечно, смеху и удовольствия было немало. Вот те и Гавайская королева! Не пей за ее здоровье!..

Конечно, в подходящей компании весело и нахохочешься иной раз вдоволь, но все-таки лучше, когда поедешь вдвоем или втроем с дружными товарищами, которые без особых претензий и выпивают только за свое здоровье. Тут и ночлеги гораздо удобнее и наговоришься по душе да по сердцу.

Однажды попал я на ночлег в теплое зимовье все с тем же милейшим Козловым. Вечера осенние длинны, хватит и на чай, и на ужин, да и после много останется; уляжешься на неприхотливое ложе и от нечего делать поневоле толкуешь либо с гостеприимными хозяевами, либо вспоминаешь старину с дедушкой.

Как-то заговорили о грозе, и старик-хозяин рассказал нам разные случаи, бывшие на его памяти, но так как в них не было ничего выдающегося, то я, вспомнив один курьезный случай, попросил их послушать.

— Было это в 1861 году, когда я служил приставом Алгачинского рудника в Нерчинском крае. В числе прочих служащих был тут унтер-штейгер Алабышев, который ходил в присмотре за рудничными работами; у него росла дочь Матрена, уже невеста, лет восемнадцати. А надо вам сказать, что там все девушки носят обыкновенно две косы, которыми и повивают вокруг голову, что очень удобно, опрятно и красиво, особенно при густых хороших волосах.