Александр Черкасов - На Алтае [Записки городского головы]

Утром мы отправились уже с этим крестьянином и, провозившись целый день, кое-как убили двух больших гусей — одного с подъезда из винтовки, а другого на перелете. Дело в том, что гуси были тут только утром и вечером, а днем они улетали куда-то на поля кормиться. Появляясь же у речки и около озер, они, по обыкновению, были настолько зорки, хитры и осторожны, что только всякими уловками мы смогли убить двух.

Тут гусей различают две породы: одни простые, полевые гуси, а другие, так называемые черневые. Они больше ростом, чернее оперением и сильно осторожны, так что убить их очень трудно.

Все-таки довольные охотой, мы весело возвратились в деревню, закусили, договорились с «чичероне» относительно завтрашней охоты и улеглись спать, но было еще рано, и мы с дедушкой стали вспоминать прошлое.

— А знаете ли, Савелий Максимович, какую вещь встретил я однажды на охоте в Забайкалье? Вещь крайне интересную и, пожалуй, более чем странную. Жил я тогда в Алгачинском серебряном руднике. Как-то осенью, после обеда, пришел ко мне брат моей жены и говорит.

— Ну что вы киснете? Берите лучше ружье, да пойдемте прогуляться, может, где-нибудь и толуя выгоним.

А надо вам сказать, что в Нерчинском крае есть особая порода зайцев, которые несколько поменьше беляков, гораздо их резвее и всегда желтовато-серого цвета. Живут они преимущественно в степных местах, около безлесных гор.

Долго не думая, я приоделся, взял ружье, и мы отправились за селение. Вскоре мы действительно наткнулись в кустах на толуя, и я его только подстрелил, так что он все-таки убежал и куда-то тут же запрятался. Мы стали его искать и пришли к небольшой речушке, которая уже давно замерзла и под одним ее берегом образовалась под торфом большая щель или «отдувина», как говорят сибиряки.

— Ну-ка, Прокопий Иванович, погляди, пожалуйста, в эту щель, не забился ли он, шельмец, туда?

Он, знаете, нагнулся, даже встал на колени, да и говорит: «Нет, тут его нету», — а сам в это время тянется туда рукой и что-то достает. «Ты что там нашел?» — спрашиваю я. — «Да не знаю, что такое, а только что-то мудреное». — Смотрю, он бережно тянет какую-то цепочку, которая, цепляясь за неровности, того и гляди оборвется. «Ну-ка, мол, Проня, покажи, что это за мудреная штука?»

Оказалось, что эта цепочка состояла из девяти штук ласточек, которые, сцепившись коготками на ножках одна с другой, лежали в самом углу земляной отдувины, под дерном.

— Вот так история! — воскликнул заинтересовавшийся дедушка.

— История, батенька, действительно мудреная. Понятно, конечно, что эта щель образовалась ранее, и ласточки, забравшись в это помещение, уже тут составили цепочку, но для чего? Для какой цели? То ли по естественному закону природы их бытия, то ли случайно, чуя приближающуюся зиму, потеряв своих собратий, чтоб улететь в теплый край за сине море? Вот тут и объясните!..

— Ну и что же вы сделали?

— А сделали, кажется, величайшую глупость. Долго мы вертели и смотрели эту замерзшую цепочку с разных сторон и начали пробовать разгибать сначала коготки, но и они, и самые ножки были так хрупки, что ломались, как мерзлые прутики. Ну, а дальше мы пробовали отгибать и шейки птичек, но и они почти свободно ломались, несмотря на то, что мы старались их отогреть в руках и своим дыханием, а одну птичку брат держал за пазухой… Кончилось тем, что мы переломали всех, и нам, дурням, не пришло тогда в голову унести хоть две-три штуки домой, не ломая цепочки, и попробовать отогревать их понемногу, постепенно повышая температуру. Кто знает, может быть, что-нибудь и вышло бы интересное из такого опыта?.. Ведь подвергаются же даже млекопитающиеся животные, как например, сурки, такому полузастывшему состоянию, так что у них почти останавливается кровообращение и становится едва уловимым дыхание?.. Это та же летаргика или, как еще лучше называют, «дремлющая жизнь».

— Конечно, вам следовало бы попробовать отогревать потихоньку, — сказал еще более заинтересовавшийся Козлов.

— Знаете, Савелий Максимыч, какую интересную штуку довелось мне прочитать недавно в одной газете? В Парижскую академию наук представлено было, не помню, каким-то ученым-натуралистом сообщение, что он, заметя именно такое же явление над ласточками и пробуя отогревать их тем подходящим теплом, которое постепенно является с наступлением весны, добился того, что ласточки ожили. И, кажется, такая же штука была наблюдаема и проверена кем-то из академиков, но вот, жаль, что у меня дурная память на фамилии, особенно иностранные, и я забыл этих ученых наблюдателей, а выписку где-то затерял в бумагах. Уже одно то, что ласточки в моем случае сцепились коготками и составили цепочку, не есть случайность, а доказывает какую-то цель природы в их жизни — иначе и быть не может! Тут что-то кроется…

— Ну, вот видите, Александр Александрович, какая это интересная вещь, а вы и не догадались.

— Да, батенька, что поделаешь, и в ум тогда не пришло; а когда писал свои записки, то, верьте, боялся сказать об этом: думаю, осмеют, охают и не поверят. Со мной уже была подобная штука, когда появилась пресловутая рецензия на мою статейку под заглавием «В Кадаче», помещенную в «Русском вестнике», ведь вы ее, кажется, читали?

— Как же, читал, и не один раз читал. Охота вам обращать внимание на такие рецензии. Они кого только не обругали…

— Ну нет, Савелий Максимович! Не обращать внимания нельзя, потому что в добросовестных рецензиях пишется много и дельного, а вот если нарочно, чтоб охаять кого-нибудь, с умыслом искажают самую речь автора — это уже подлость, не достойная честного имени рецензента! Так, например, я говорил о том, как утка крохалюха носила во рту своих птенцов к воде из гнезда, сделанного ею в утесе, и сначала зарывала их на песчаной косе по самую шейку в песок, чтобы они не разбрелись, пока она летает за другими. Он же, рецензент, не упоминая о месте гнезда, прямо глумится и иронически говорит, что утка всегда гнездится у воды, следовательно, ей нет надобности носить птенцов во рту и прятать в песок. Так что читающий рецензию и не знакомый со статьей, конечно, улыбнется и поверит пресловутой рецензии — дескать, какую чепуху городит автор!.. А далее еще лучше: он глумится уже над тем, что утка, отрывши потом птенцов, «стряхнула с них песок», тогда как у меня сказано: «дала им хорошенько отряхнуться» — значит, стряхивала песок не сама. Это уж умышленное искажение, злорадство и желание представить читателю, не знакомому со статьей, якобы ее недостатки, прямо чепуху, которую он находил сам. А ведь это, батенька, рецензия уважаемого журнала «Русская мысль» (за февраль 1886 г.).

— Ну вот видите! — не вытерпел дедушка, — берется судить о том, чего он не знает и не понимает, да еще и смеется! Это уж, откровенно говоря, нечестно, глупо!.. Вот, если автор напишет ерунду или просто чушь, ты докажи, что это чушь, да тогда и глумись, хоть дураком назови, а то ведь выходит наоборот. Вся и штука значит в том, что сила на их стороне — эка заслуга!.. Да он хоть бы здесь посмотрел, сколько уток делают гнезда в древесных дуплах, так что крестьяне нарочно, вон, ставят такие в колках и караулят, когда вылупятся молодые, а то так и маток хватают в этих гнездах руками. Как же она с дерева-то спустит утенка, как не во рту снесет? Хоть бы он это подумал! Ведь вырастить утят в дупле невозможно. А ведь другой незнающий и действительно поверит тому, что он плетет, какую антимонию по злорадству разводит… А вот вы давеча говорили о ласточках, так подобная же штука случилась со мной в самом городе. У меня, знаете, есть дома колодезь; ну и сказали, что он замерз и воды достать нельзя; было это в конце декабря или в январе, хорошенько не помню. Вот я и пошел, чтоб одолбили при мне лед и сделали побольше дыру. А морозы стояли тогда сильные. И вот, знаете, как только спустился туда мужик и стал одалбливать — вдруг из колодца вылетела какая-то птица, да так одурела и завертелась. Думаю, что за диво? Какая же это птица? Подошел поближе, смотрю, коростель дергается в снегу. Верно, он, шельмак, с осени спасался в колодце, — внизу-то ведь тепло; а тут, как охватило его вдруг морозом, он и упал, либо из потемок-то попал сразу на свет и его окружило, не знаю. Взял я этого коростеля, положил за пазуху, пошел домой и отпустил в комнату. Он скоро оправился, но сначала дичился и все прятался за шкафы да комоды, а потом ничего, освоился, стал есть, бегал уж везде, слетал к цветам и жил у нас долго, чуть ли не до мая, да потом попала из кухни кошка и задавила его, подлая! А бывало с ним весело, как он бегает, да тараканов ловит, а то так по вечерам начнет «дерьгать», да так громко, хоть зажимай уши. Станет куда-нибудь в угол, да и заведет свою песню, индо прискакивает да дерьгает!.. Бывало, и смешно, и любо, словно и сам забудешься да подумаешь, что в поле находишься. А вот напиши об этом, так тоже зубы оскалят да не поверят, а этого коростеля почесть весь Барнаул видел. Вот бы и надо написать вам да разъяснить, над чем они без толку смеются.