Александр Черкасов - На Алтае [Записки городского головы]

Подвигаясь потихоньку обратно, я зашел в кусты, чтобы посмотреть, нет ли у прилегающей тут старицы уток; но их не видал, а нашел принесенную, вероятно, водой длинную доску, или скорее горбину от теса. Вот, думаю, отличная штука: положить ее пиленой стороной кверху и пропихать по жидкому переходу. Взял я эту горбину подмышку и притащил к переправе, наложил, как думал, но она оказалась немного коротковатой. Ну, ничего, все-таки крепче! Дедушка Козлов пораскис в жаркий день и далеко отстал. Я посмотрел и, видя, что он еще не близко, тихонько перешел на ту сторону и хотел уже идти к лодке, но подумал, что надо подождать старика, а то как бы чего не случилось при таком неудобном переходе. Под этим впечатлением я остановился, закурил папиросу и подождал, когда он подошел к переходу.

— Ну и устал же я сегодня, просто едва дотянулся, — сказал Савелий Максимович и, увидав положенную горбину, обрадовался. — О, да вы и мост укрепили! Вот это хорошо…

Он взял шест, воткнул его в проточку и, придерживаясь за него, стал перебираться боком по переходу. Дойдя до середины, он хотел переткнуть подальше подручный шестик и стал его выдергивать, но тот сначала не поддавался, а потом вдруг выскочил. Дедушка, не ожидая такого пассажа, закачался на переходе. Видя эту штуку, я страшно испугался и завертелся на месте, чтоб что-нибудь схватить в руки и помочь, но в это самое время мой милейший Савелий Максимович полетел в воду. По счастью, он упал не спиной, а как бы соскочил назад.

Надо, однако, заметить, что на старике был тяжело набитый патронташ, надет через плечо большой ягдташ и через плечо же висело заряженное ружье, а на ногах были болотные сапоги. Словом, весь он был обвешан и спутан!..

Вот, думаю, беда! Верчусь, суечусь и не знаю, что делать, а на мостик забраться никак нельзя, да мало и толку. Плохо!.. Но дедушку я не спускаю с глаз и вижу, что он, совсем окунувшись в воду, ухватился сначала за стоявшие в протоке кустики, потом поймался одной рукой за переходную жердочку, но бойкое течение тянет его дальше, а тяжесть всего навьюченного топит в воду…

Вспомнив, что на мне был подпоясан по коротенькой курточке кушак, я тотчас бросил ружье в траву, мигом распоясался, залез, сколько было возможно, ногой на переходик и бросил дедушке конец кушака, закричав ему.

— Хватайте скорее, да замотайте на руку!..

По счастью, он успел правой рукой поймать кушак, завернуть за кисть и несколько подтянуться к берегу, тогда уже я вытащил его из крутой протоки.

Только тут точно тяжелая ноша спала с моих плеч, и на сердце стало так тепло и отрадно. Мысленно возблагодарив Господа и видя, что дедушка хоть и испугался, но может идти, я скорее побежал к лодке, которая была недалеко от переправы, и велел взятому нами гребцу поскорее развести побольше огонь, да кипятить чайник.

Но вот подошел и он.

— Ну что вы, Савелий Максимыч, поди-ка замерзли?

— Нет, теперь ничего, присогрелся; а давеча сильно охватило, словно варом обдало!..

Тут, конечно, пошло переодеванье, сушенье мокрого платья, чистка ружья и проч., а в это время поспел чай, и мы совсем, что называется, пришли в себя.

— Ведь вот на этой самой протоке утонул третьего года молодой человек, — сказал оправившийся дедушка. — Так же, вот, весной пошел сюда поохотничать и не воротился. Искали, искали, нигде найти не могли. А уж по спаду воды нашли его в этой поганой протоке. Стоит, бедняга, замытый по пояс песком и ружье в руках как держал, так и застыло! Надо полагать, что он с того берега хотел перескочить, вероятно, понадеялся на свою прыть — дескать, не широко, да, видно, не осилил, сердешный! Как скакнул с маху-то, да поди-ка завяз ногами в тине — так и остался… А видите, глубь какая! Должно быть, его сразу покрыло водой, а выбиться-то не мог, ну и погиб, бедняга. Жена и ребенок, говорят, остались…

Много раз слышал я, что в устье реки Алея, около деревни Самодуркиной, — это в 65 верстах к югу от Барнаула, — весною бывает очень много гусей. И вот сильно захотелось мне вспомнить старину, поехать туда и поохотиться, но путешествовать так далеко одному скучно, а потому я стал сманивать с собой и дедушку Козлова. Передалось мое настроение, заговорила охотничья страсть и у старого ветерана, он согласился, и мы, несмотря на ужасный весенний путь по Алтаю, около половины апреля 1887 года отправились туда в своей «проходной» телеге. Нанят у нас был барнаульский мещанин, хороший, трезвый парень Егор Кузнецов, который и должен был свозить нас на своих лошадях туда и обратно, с тем, чтобы ночевать в Самодуркиной, или где придется, две ночи.

Весь недостаток Кузнецова заключался в том, что он сильно гнусавил, так что без привычки трудно было и разобрать, что он говорит, за что народ и прозвал его «гнусом». Как мы ехали эти 65 верст, описать трудно. Помню только, что мы то и дело переезжали с одной стороны дороги на другую, местами брели водянистым снегом, объезжали особым путем проклятые глубокие зажоры или пробивались через них «силодером», помогая лошадям и выручая телегу из воды и снега. Но как бы то ни было, криво или прямо, а все-таки, выехав в 4 часа утра, мы приехали на место в тот же день около 6 часов вечера.

Не зная, где, что и как, мы все-таки сразу попали на высокий берег Алея, с которого ясно видели близлежащую деревню и пропасть гусей, сидевших, плававших и разгуливавших по приталинам далеко под нами. Не зная, откуда к ним попасть, я попробовал выстрелить сажен на 80 в одну брачующуюся парочку из винтовки, но немного обвысил, и надо было видеть, какая масса гусей поднялась от выстрела, зашумела, загоготала и, разбившись в разные стаи, отправилась куда-то подальше от нас.

Мы потом хоть и спустились к Алею, но ничего поделать не могли, потому что не знали притонных мест для караула и решили ехать в деревню, чтоб взять местного ружейника, которого и обрели в тот же день.

Ночуя в Самодуркиной, мы первый вечер провели в разговорах и расспросах нашего будущего чичероне, очень сметливого, бывалого, веселого и неглупого охотника. Он рассказал нам, как мы будем утром охотиться, преимущественно напирая на подъезд и стоянку на перелетах. Кроме того, предлагал полежать в «засидках» на карауле и, между прочим, сообщил, что ему много раз удавалось убивать гусей и с того места, где мы были с приезда, но не с верху берега, а выкапывая под ним, в глубоких наносах снега, караульные ямки. В них охотники стелят солому, садятся и закрываются сверху чем-нибудь белым — вот вся и штука.

Гуси, не подозревая засады в массе снега, садятся по берегам Алея и попадают под меткие винтовочные выстрелы.