Александр Черкасов - На Алтае [Записки городского головы]

И действительно, они не ошиблись: немного погодя подъехал к ним Ле-ин. Видя его довольную физиономию, братья переглянулись, поняли, что на их удочку клюнула железная рыбка. Просят закусывать вместе. Идут, конечно, разговоры, выпивка, но То-вы как бы не видят, что в сетке приятеля лежат дупеля, а Ле-ин тоже воздерживается и не хвастает: нам, мол, это дело обыкновенное и не в диковинку.

Но вот к ним же, по уговору То-вых, как бы случайно приезжает еще охотник, вынимает свою закуску, потчует и проч. Словом, компания составилась полная, веселая и разговорам нет конца. Наконец, приезжий спрашивает Ле-ина, как он поохотился.

— Да ничего, говорит, так себе! Я сегодня что-то не в ударе, много пуделял, а все же убил сколько-то.

И показывает свой ягдташ.

— О, так вы еще ладно настегали! А я плохо, совсем плохо, — говорит гость, берет сетку Ле-ина и начинает пересматривать дупелей как бы из любви к искусству.

— Ба!.. Да они у вас меченые! — говорит он, заглядывая в рот дупелю.

— Как меченые? — вскричал Ле-ин и покраснел до ушей.

— А это что? Поглядите-ка!

Берет одного дупеля, раскрывает клюв, бережно вынимает бумажку, расправляет ее и читает вслух: «Убит (такого-то числа) То-ым первым». Берет другого и, проделывая ту же операцию, читает тем же порядком: «Убит (такого-то числа) То-ым вторым».

Ле-ин багровеет, трясется и, прослушав еще такую же запись, выхватывает из рук гостя свою охотничью сумку, вскакивает и, задыхаясь от гнева, хватается за ружье, но у него отнимают. Он уже с пеной у рта кричит.

— Это подлость! Это низость! Все вы, господа, подлецы! Прохвосты!..

Что тут было, мы, конечно, не видали, но дело выходило плохое и чуть-чуть не дошло до кровавой драмы.

Умялась эта история уже в городе, когда кто-то из больших людей принял участие в этой разыгравшейся катастрофе и как-то помирил Ле-ина с проказниками, кажется, под тем условием, чтоб То-вы дали слово не разглашать о своей злой шутке и молчали даже с друзьями.

Ну и молчали, так что этой истории долго не знали даже «дошлые» сибиряки. Но потом острое шильце, конечно, все-таки выставило свое жальце из потайного мешочка, и его увидали уж многие.

Отворилась низенькая дверь, и в нее вошел наш возница, известный всему Барнаулу Федот Спиридонович, или так называемая «бабушка», — прозвище, которое он не может равнодушно слышать, сердится и бранится, если с ним шутят не только на счет бабушки-повитухи, но и атрибутов ее специальности: «мыльца», «трубки», «ромашки» и проч.

— Ты что, Федотовна? — спрашивает кто-то.

— Да вы тут занялись сладкими разговорами, а рыбу-то забыли, ведь она лежит в лодке, — изопреет. Надо ее ополоскать, убрать, да и лодку-то опрокинуть, а мне одному не осилить.

— Ну, так позови Овчинникова, вот он с тобой и с родильницей унесет ее куда хочешь, — сказал я шутя.

— Что?! — окрысился Федот. — Вы верно хватили не в меру, вот у вас и путаются мысли-то.

— Не сердись, не сердись, Спиридоновна. Пойдем, я тебе помогу.

— Что-о?! — опять свирепеет Федот и, пропуская меня в дверцы, говорит и шутя, и будто сердито. — Эх вы! Чему вас только учили? Мужика от бабы отличить не умеете.

Все хохочут и вместе с нами лезут с насиженных мест помогать «бабушке».

Окончив работу, мы вернулись в избушку и стали приготовляться к ночлегу. Пришел к нам и Федот, чтобы выспаться в тепле, потому что холодная уже сентябрьская ночь загнала в «жило» привычного ко всем невзгодам старика.

— А вот вы давеча помянули какого-то Овчинникова; это что же за личность, которая унесет и лодку, и бабушку с родильницей? — спросил меня дедушка.

— Ну, уж вы-то бы помалкивали, — огрызается Федот, устраиваясь на полу. — Вам 90 лет будет в субботу, а вы все лезете к Федоту. Помирать бы уж время! Такое старье и на земле одно бремя.

— А вот помру — тебя обмывать позову, принеси только мыльце.

— Что-о?! Вот я вас обмою, что не сползете и с лавки, — ворчит, укладываясь, Федотина, этот небольшой добродушный старичок, и, обращаясь ко мне, ласково просит.

— Ну-ка, барин, расскажите-ка взаболь про Овчинникова-то.

— А это был, видите ли, крестьянин в Нерчинском крае, такой силач, что и поверить трудно; сам роста большого, в плечах две старухи улягутся.

— Пошел опять с ума-то сбиваться, — проворчал Федот.

— Ну, хорошо… Кулачищи у него, знаете, были чуть не с подойник. — Тут Федотина опять бурчит что-то. — Вот он раз шел с обозом, да и приходит на постоялый купить сена. А во двор только что с возами приехали, но запоздали и выпрягли лошадей, чтобы переметать уже утром. Хозяин и спрашивает Овчинникова, сколько нужно ему сена. Тот говорит: «Вязанку, больше не надо». «Ну, брат, кака ведь вязанка? Вот бери, сколько унесешь и давай 30 копеек». «Ладно, идет, — отвечает Овчинников. — Я и вожжи с собой захватил. Получай деньги».

Хозяин сосчитал 30 копеек, а Овчинников пошел во двор, выбрал подходящий себе воз, поднял оглобли, связал их чересседельником, поставил воз «на попа», опоясал его поперек вожжами, а сам залез спиной между полозьев, продел руки между копыльев, крякнул, подхватил воз совсем с санями на спину, подтряхнул его на воздухе, да и пошел преспокойно с этой вязанкой в ворота, где уже ждали его товарищи.

Хозяин все это время стоял на крыльце и только осовело глядел на проделку Овчинникова, а когда он ушел с возом за ворота, только развел, знаете, руками, да и говорит.

— Ну, брат Овчинников, буду я тебя помнить, да и внукам своим сказывать стану, каки еще люди бывают на свете!

С тех пор и пошел слух по всему тракту, по всему Нерчинскому краю о таком крепыше, а «Овчинниковская вязанка» вошла в поговорку. Разве этот молодец не унесет нашей лодчонки и с бабушкой и с родиль…

— Вот вы опять спятили! — перебил меня Федот, — да нешто в лодке родят?

— А ты знаешь пословицу, что родить нельзя погодить?

— Ну ладно, ладно! Не придуривайте, не сбивайтесь с дороги-то… А вот слышали, что ноне весной было за Бобровкой, ну как ее называют, деревню-то, запамятовал?

— Ну да все равно, Федот, сказывай, что там было?

— То и было, что весной вышел из бору медведь, да и бродил у поскотины. Его, значит, увидали, да и прогнали народом, а он ушел, да не в лес, а в колок. А в ночь-то нахлынула вода, его оттуль и выгнало; вот он и стал бродить по гривам. Его на грех-то увидали два мужика и поплыли за ним в лодке. А он возьми да и залезь на большую карчу — такая, значит, толстущая тополина лежала. Они и удумали, что зверь боится воды; давай, говорят, съездим в деревню, возьмем веревку, накинем ему на шею удавкой, да и стащим в воду, он, дескать, тут и захлебнется. Вот они, с большого-то ума, съездили, приплавили веревку и явились к зверю, а он, значит, лежит на тополине да только рюхает…