Ирина Левченко - Повесть о военных годах

— Та що там! Бачь ты, яка замучена та молоденька. Эх! — участливо вздохнул он и, взяв меня за руку, повел за собой.

Мы вышли на дорогу и пошли мимо обгорелых машин к лесу. Боец рассказал, что следом за нами шел его Краснознаменный артиллерийский полк. Командир послал бойцов в обход, и гитлеровцы, испугавшись окружения, побросали минометы и пулеметы и убежали.

— Кто успел! — добавил мой провожатый.

Полк прошел в лес, а несколько бойцов послали осмотреть поле, собрать раненых. Так он и нашел меня.

Командир полка погиб. Полком командовал комиссар. К нему и привел меня солдат.

— Шукав, шукав, глянув, дивчинка лежыть, молоденька така, у крови вся, з наганом; дай, гадаю, поклычу, може, й жыва. А вона и есть жыва да така прытка, чуть з ног мене не сшибла, — докладывал он комиссару.

Командиры, окружавшие комиссара, немало посмеялись над моим странным видом. Но когда комиссар протянул мое руку, а я ему, свою, кто-то тихо охнул. Ободранные, покрытые коростой из грязи и крови, руки мои были страшны. Видимо, я их поранила, когда открывала борт машины. Никто не сказал больше ни слова, с меня сразу сняли шинель, принялись ее чистить, позвали сестру Аннушку из стрелкового полка, стоявшего по соседству.

Маленькая, хрупкая Аннушка, чем-то напоминавшая Шуру, быстро и ловко обмыла мои руки и густо смазала их йодом, будто коричневые перчатки надела. Я умылась. Комиссар протянул мне чистый носовой платок. Мне жалко было его пачкать, и я вытерла руки бинтом. Этот платок, заботливо обвязанный по краям светло-зеленой шелковой ниткой, я храню я сейчас как память о тех днях.

Через каких-нибудь полчаса я была уже основательно отчищена, карманы шинели наполнены сахаром, — артиллеристы подобрали несколько мешков сахару и питались в основном им.

По приглашению комиссара все уселись в кружок, адъютант разложил угощение: все тот же неизменный сахар, флягу со спиртом, буханку хлеба и баночку рыбных консервов.

Каждый получил по кусочку хлеба с консервами; из фляги пили вкруговую — по глотку. Когда я отказалась пить, пошутили: «Какой же ты солдат, если не пьешь?» — но не настаивали. Затем командиры, измученные длительным переходом, прилегли отдохнуть.

Комиссар не спал. Он долго расспрашивал меня обо мне самой и о моей семье, а затем рассказал о своей жизни.

Комиссару Хромченко, несмотря на седину, можно было дать лет сорок пять, в действительности же он оказался старше на десять лет. Для меня идеалом бойца-комиссара, перед которым я преклоняюсь с детства, всегда был Фурманов. Всякий раз на Новодевичьем кладбище я подхожу к могиле со скромной плитой, на которой высечена мраморная книга, заложенная шашкой. Комиссар Хромченко так напоминал мне Фурманова, что порой казалось, будто со мной разговаривает сам комиссар легендарной Чапаевской дивизии.

Солнце поднялось в зенит. Стало жарко. Комиссар сбросил шинель, и я увидела на его груди большой, времен гражданской войны, потускневший, с потрескавшейся эмалью орден Красного Знамени. Я всегда гордилась тем, что таким орденом награждена моя бабушка.

Когда я увидела на груди Хромченко знакомый с детства орден, комиссар сразу показался мне родным и близким. Затаив дыхание слушала я его слова.

— Теперь ты не девочка, а боец Красной Армии, — говорил он. — Ты комсомолка и, по твоим рассказам, сегодня ночью до конца поняла, как дорог тебе твой комсомольский билет. А станешь старше, заслужишь и высокое право быть членом партии. Ведь Родина для тебя не просто слово? В ней все самое святое и дорогое человеку, ведь так?

Боясь перебить его, молча кивнула. Комиссар продолжал:

— За все, что дала вам, молодежи, Родина и партия, вы можете расплатиться только преданностью и честным трудом, ну, а если понадобится, то и жизнью. Вот ты гордишься своей бабушкой, тем, что она в подполье, в рядах партии, боролась за власть Советов. Постарайся же прожить так, чтобы и тобой, когда ты будешь бабушкой, — он улыбнулся, — тоже гордились внуки.

Я была очень взволнована.

— Товарищ комиссар, мы уже приняли присягу, но клянусь еще раз вам, комиссару и коммунисту, а значит, и партии — я буду честным бойцом, не уроню чести комсомолки и воина Красной Армии. Если надо, отдам жизнь…

— Запомни, — сказал на прощание комиссар, — мы победим! Сколько бы людей ни пригнало сюда гитлеровское командование, мы все равно выставим больше. Сколько бы техники ни выставили фашисты, все равно мы дадим больше. С каждым днем наши заводы будут давать фронту все больше самолетов, танков, артиллерии. Но главное — это наш народ, единство народа и партии, единство тыла и фронта. Мы воюем за правое дело, и мы непобедимы!..

Этот разговор в лесу, в тяжелые дни отступления, эти слова комиссара, клятва, данная мною, всю войну и после нее хранились и хранятся в моей памяти. Часто, когда мне бывало трудно на войне, я вспоминала ясный августовский полдень, рощицу, заставленную пушками и зарядными ящиками, несмолкаемую орудийную канонаду, вдохновенное лицо седого воина, суровое и в то же время доброе, с умными глазами, и себя как-то со стороны, взволнованную, торжественно счастливую, с прижатыми к груди руками без кожи, в коричневых перчатках из йода. На всю жизнь запомнила я этот день и комиссара Хромченко. Для всего, что я передумала, для всех моих мыслей и чувств он нашел самые простые и самые нужные слова. Главное — быть твердым морально, это и есть то, что называют силой воли. Много трудностей помогло преодолеть мне в дальнейшем это чувство ясности и твердости в понимании своего долга, с такой простотой внушенное мне комиссаром.

Комиссар, тоже взволнованный разговором, протянул мне руку, и я, вчерашняя школьница, и пожилой, серьезный человек, комиссар, заключили союз вечной дружбы. Я была несказанно горда.

Армии предстояло пробиваться из окружения, которое стремился замкнуть противник. Артиллерийский полк был одним из ее арьергардов. Немцы находились сзади нас всего в нескольких километрах.

— Наш полк отойдет последним, — объяснил мне комиссар. — Могу отправить тебя в передовые части, и там с ранеными ты в первую очередь доберешься до своего медсанбата. Но если не боишься, оставайся с нами. Тем более, что у нас не осталось ни одного медработника.

— Я останусь с вами.

Он посмотрел мне в глаза очень строго и очень внимательно:

— Хорошо, оставайся. А сейчас беги к машинам, организуй походный медпункт.

У машин, к великой радости, я увидела тех самых раненых, с которыми была ночью. Они наперебой рассказывали мне о событиях той страшной ночи, о том, как их в поле тоже подобрали артиллеристы. Комиссар распорядился эвакуировать всех с проходящими мимо частями. Пытаясь перекричать шум, я старалась вклинить машину с ранеными в общую колонну, В это время меня окликнула Аннушка, уходившая со своим полком, и протянула мне сумку, доверху набитую бинтами.