Ирина Левченко - Повесть о военных годах

— Возьми, тебе здесь пригодится. — Потом порылась у себя в двуколке и достала еще узелок, тоже с бинтами: это был ее НЗ — неприкосновенный запас, — она и его отдала мне. Сказала просто: — Тебе тут нужнее будет.

Среди артиллеристов было много раненых, но из боязни, что их отправят в тыл, никто не шел к «медицине». Поэтому вся организация походного медпункта заключалась в том, что я добросовестно обошла расчеты и сменила набухшие кровью повязки.

Все попытки уговорить раненых артиллеристов перейти в обоз и получить возможность эвакуироваться в первую очередь были тщетны. Согласились лишь немногие, да и то только те, кто не мог даже сидеть.

Пожаловалась комиссару:

— Никто ее хочет уходить от орудий. Это же непорядок. Раненым нужен покой.

— Ты не возмущайся, а гордись их мужеством, — отрезал Хромченко. — Нет выше долга для советского человека, как служение Родине до конца, до последней капли крови. Перед этим отступают даже физические страдания. Учись думать о людях и оценивать их поступки шире, по существу, а не с больнично-медицинской точки зрения.

Вскоре движение снова застопорилось. Рощицу, в которой мы стояли, противник начал обстреливать из орудий и минометов. Впереди послышались взрывы: немецкий снаряд попал в машину с боеприпасами, она загорелась, в огне стали рваться снаряды. Объехать горящую машину негде — другой дороги нет, кругом лес. А немцы приближаются.

Я видела, как отделились от колонны полка две машины с орудиями. Около них выстроились бойцы с лейтенантами во главе. Подошел комиссар, поговорил сначала с командирами, потом с бойцами. Все стояли «смирно». Лейтенанты вытянулись с особой лихостью. Я не слышала слов, видела только их фигуры и спину комиссара. Его широкие плечи расправились: как и бойцы, он тоже стоял «смирно». Совершенно отчетливо я ощущала: там происходит что-то очень важное. Но вот плечи у комиссара чуть-чуть опустились, он сделал несколько быстрых шагов вперед и обнял по очереди лейтенантов и солдат.

В суровом молчании, как-то особенно торжественно и чинно рассаживались артиллеристы в машинах. Затем грузовики развернулись и ушли в сторону, противоположную движению колонны.

Недоумевая, смотрела я им вслед.

— Куда они поехали? — спросила я у комиссара.

— Смотри, девочка, и запомни навсегда этих людей! Они пошли отвлечь на себя противника, они пошли закрыть собой образовавшуюся брешь!

— Так ведь им нужна будет сестра, у них обязательно будут раненые!..

— Занимайся своим делом, а им… — Он помолчал. — Им, пожалуй, сестра не поможет…

Накладывая шину на руку очередного раненого, я думала о людях, ушедших в заслон: один из лейтенантов был командиром бойца, нашедшего меня в поле. Значит, и тот был с ними…

Колонна двигалась медленно. На привале ко мне в машину подсел молоденький лейтенант, один из тех, кто очищал и отмывал меня в то утро. Запомнился он по озорному мальчишескому блеску глаз и какой-то особенной аккуратности, подтянутости; есть такие люди: настолько чистые, что, кажется, насквозь светятся. Мы поговорили о Москве, о наших школах. Лейтенант рассказал о своем отце, московском профессоре. Отец готовил сына для научной деятельности, а сын мечтал о подвигах и решил стать военным. Чтобы не очень расстраивать отца, поступил в артиллерийское училище: «Все же как-никак математика — наиболее точная наука». Тепло, и словно стесняясь этой теплоты, лейтенант говорил о доме, о матери, об отце. Потом, так же как появился, исчез. На одной из непродолжительных остановок он снова подошел ко мне:

— Вот что… Я остаюсь.

Я поняла: остается так же, как те лейтенанты.

— До свиданья, может быть, еще увидимся. — Я и сама не верила в то, что говорила.

— Чего уж там, ты все знаешь… Прощай!

Колонна тронулась, и я не видела, как уходила в обратную сторону машина с лейтенантом. Я так волновалась, что даже не спросила его фамилии.

Дорогой московский профессор! Ваш сын не стал научным работником… Он мечтал о подвигах, и он совершил подвиг, о котором мечтал, — единственный подвиг в своей жизни!

Колонна снова остановилась: противник оседлал дорогу. Пехота вступила с ним в бой. Все орудия выдвинулись ближе к пехоте, а обоз стал сворачивать с дороги в молодую березовую рощу.

Больше я не видела комиссара Хромченко, но навсегда осталась память о нем, о силе, которую черпали у него бойцы и командиры.

Через много лет я с болью читала в «Повести о настоящем человеке» о смерти настоящего человека, комиссара Воробьева, и в мыслях моих вставал образ комиссара Хромченко.

У меня образовалась уже своя «колонна» из трех машин, заполненных до предела. При этом надо было не только оказывать первую помощь раненым, но и кормить, поить их. Один из шоферов побежал на поиски и вскоре принес в каске немного мутной дождевой воды, зачерпнутой в окопе.

У обочины я увидела командира, раздававшего бойцам своей части сухари. До сих пор о еде не думалось, но сейчас судорога голода сдавила горло, и я подбежала к командиру:

— У меня раненые, они голодны, дайте мне для них сухарей!

— Сколько их у тебя?

Мысленно подсчитала:

— Восемнадцать!

Командир молча отсчитал девять сухарей:

— Бери. По полсухаря на человека, больше не могу.

Я не шла, а летела к машинам: «Вот уж обрадуются бойцы!» Раненые, получив сухари, с наслаждением грызли их, размачивая в принесенной воде.

— А ты что ж, сестричка, не ешь? — спросил меня один из солдат.

— Я уже ела… по дороге… не удержалась. — Не могла же я сказать им, что мне выдали сухари только на раненых.

Отойдя в сторону, легла на траву и с облегчением вытянула ноги. Надо мной было глубокое голубое небо, такое мирное, ласковое; в нем кое-где медленно плыли белые барашки облаков. Люблю смотреть в такое небо. Кажется, что плывешь вместе с облаками к далекой и светлой мечте. На несколько мгновений забыла о войне, об усталости, голоде. Лежать бы так и лежать… Из забытья вывело далекое жужжание моторов: в голубизну неба ворвалось несколько «юнкерсов». Зататакали пулеметы, ударили орудия, небо засветилось вспышками разрывов. «Юнкерсы» сделали разворот и один за другим стали пикировать в лощину. Они проносились над нами на бреющем полете так низко, что бойцы открыли ружейную стрельбу. Стреляли и мои раненые. Хотелось стрелять, бить, кричать, но только не оставаться безучастным свидетелем того, как эти ревущие, завывающие стервятники несут огонь и смерть сюда, в лощину. Бросилась снимать с машин тяжелораненых: пусть лучше лежат на земле, в канавках — все же укрытие. Снова начали пикировать «юнкерсы», и я прижалась к земле. Один тяжелораненый позвал меня. Он был удивительно спокоен; глаза, незадолго перед тем мутные, стали глубокими и ясными, как небо, отражавшееся в них.