Ирина Левченко - Повесть о военных годах

Многие танкисты и пехотинцы прошли в этот день через руки санинструкторов и фельдшеров и снова вернулись в строй.

Задачу — начинать ли штурм до подхода соседа справа — неожиданно решили наши тылы, попавшие под огонь фашистских батарей. Село, в котором они стояли, в пяти-шести километрах сзади нас, уже занято противником. Надо атаковать! Иначе будет поздно, нас зажмут в тиски. Комбриг приказал приготовиться к штурму и доложил обстановку командиру корпуса. Оттуда последовал категорический приказ: «Немедленно атаковать!»

Взревели моторы, и, не опасаясь больше вражеских снарядов, взвод танков помчался к переезду. Первый танк вел тот самый Чижик, который еще в августе провалился вместе со взорванным мостом в Прут. Маленький механик-водитель вначале не заметил, что за будкой, у переезда, спрятался немецкий танк. Он увидел фашиста, только поравнявшись с ним. Бывалые солдаты говорят, что никогда мозг не работает так быстро и четко, как в минуты крайней опасности, особенно при неожиданной встрече с сильным врагом.

В течение какой-нибудь секунды Чижик оценил и понял многое. Понял он, что своим стремительным броском захватил фашиста врасплох, понял, что враг не мог причинить вреда его машине, так как танки находились слишком близко друг от друга, понял, что и командир его танка не может ударить из своей пушки из-за того же мертвого пространства, и то, что он, Чижик, может вывести свою машину из-под удара, проскочив мимо: фашист не будет стрелять вслед, ему хватит хлопот и здесь — ведь за головной Чижиковой машиной идут другие танки. Следом идут товарищи! Они пойдут за ним спокойно, не оглядываясь, и черный хищник, притаившийся в засаде, сумеет выбрать себе жертву.

Нет, Чижик не проскочит мимо, не подведет товарищей!

Только один выход видел Чижик… И не успел фашист чуть-чуть выдвинуться из своего укрытия, чтобы ударить в бок нашим танкам, как Чижик резко повернул свою машину и врезался в чужую броню.

Сколько душевной силы и мужества, какое твердое сердце и ясный ум надо иметь, чтобы повести машину на врага! Чтобы бросить ее послушное тяжелое тело на черную машину с белой свастикой на боку, ощутить страшный удар, сотрясающий воздух я землю, услышать жуткий скрежет и лязг брони о броню, словно лезвие гигантского зазубренного ножа скользнуло о шероховатую поверхность наждачного камня, и почувствовать треск рвущейся гусеницы, словно вобравшей в себя всю энергию стремительного движения танка. О, не каждое сердце решится на такую смерть! Но еще труднее остаться жить: собрать в последнюю минуту остатки помутившегося при ударе сознания и огромным усилием воли вывести свою машину. И Чижик нашел в себе эти силы.

Горел вражеский танк, плакала черными слезами расплавленная краска, заливая белую свастику. Танк Чижика чуть завалился набок, и оглушенные танкисты выбрались на воздух. Командир, как хороший регулировщик, отсалютовал флажками танкам своего батальона, пробегавшим мимо. Маленький механик с мужественным сердцем похаживал около чадящего черного танка. Не удержавшись, он пнул его ногой:

— Из-за тебя, гадюка, машину попортил!

Вслед за нами в город ворвалась казачья часть. О своем появлении она возвестила мощным залпом «катюш». Оставляя за собой огненный след, снаряды легли очень удачно для нас, сломив последнее сопротивление немцев.

Казаки, пришпорив коней, обогнали танки и влетели в город. Через час половина города по одну сторону реки была захвачена. Для дальнейших действий требовалась пехота, в особенности десант на танках. Но пехоты не хватало, и кавалерийский генерал пополнил ряды автоматчиков своими кавалеристами. Недолго хмурились танкисты, рассматривая новый десант при шпорах, царапающих броню, звенящий шашками, с которыми не пожелали расстаться казаки. Ревниво рассматривали их и автоматчики-пехотинцы. Но новички оказались простыми, общительными и очень решительными ребятами. Когда танки двинулись, казаки запели, стараясь перекричать шум моторов. И хотя танкисты и улыбались снисходительно: «Пойте, пойте, досмотрим, как еще запоете, когда посыплются на вас снаряды!» — все же смотрели на них с некоторым уважением: еще ни один десант не пел на танке. Танкисты приоткрыли люк, сквозь шум моторов прорывалась песня:

— Не рано ли распелись? — заметил комбриг, — Впереди река, ее еще надо форсировать.

Но форсировать реку, пересекавшую город, не пришлось, и петь начали как раз в самое время: части фронта уже вели бой на северной стороне. Кавалеристы на тонконогих венгерских конях на скаку салютовали фронтовым частям обнаженными шашками. Пехота степенно отвечала на приветствие с другого берега. Наши танки остановились как вкопанные у высокого гранитного берега реки, и мы замерли, не в силах оторваться от великолепного зрелища: к реке из улиц и переулков гремящей лавиной выходили танки — родные братья наших израненных, грязных, — это приближались части фронта.

В маленькую комнатку, где расположился штаб бригады, казаки притащили человека в танковом шлеме с неузнаваемым лицом, покрытым сплошным кровоподтеком. Его посадили на стул. Он глухо застонал и свалился на пол.

— Протченко! — бросился к нему Ракитный.

Это был он, так таинственно исчезнувший сегодня днем. Протченко умыли, напоили чаем. И пока я в ожидании прихода доктора при помощи солдат применяла свои медицинские познания, Протченко хриплым, надтреснутым голосом рассказывал, что произошло с ним после того, как он отправился поближе к переезду просмотреть маршрут атаки своей роты. Он теперь командовал ротой.

В лесу Протченко наскочил на засаду. Услышав шорох в кустах, он хотел обернуться, но что-то горячее обожгло щеку и тупо ударило в плечо. Когда он пришел в себя, его переворачивали, больно ударяя в бок чем-то твердым: должно быть, сапогом. Он понял: его обыскивают, считая убитым. Лейтенант решил притвориться мертвым. Судя по голосам, немцев было трое, и ему, раненому, безоружному, ни за что с ними не справиться. Но они могли отобрать у него документы, партбилет! Нет, партбилет он не отдаст, пока жив. Но почему-то немцы ограничились обыском брючных карманов. Они хотели уже бросить безжизненное, как им казалось, тело, но, перевернув Протченко лицом вверх, они пришли в ярость при виде его орденов: двух Красной Звезды и одного Красного Знамени. Один из немцев острым ножом выхватил кусок гимнастерки с орденами и отбросил в кусты. Протченко едва сдержался, чтобы не вцепиться ему в горло, но звук падающих в траву орденов успокоил его. «Уйдут — найду», — подумал он. Немцы еще несколько раз ударили его прикладом, и лейтенант услышал их удаляющиеся шаги. Подождав немного, он открыл глаза и пополз в кусты, туда, где упали его ордена. Столько выдержав, он слишком поторопился: немцы еще были близко и, услышав сзади подозрительный шорох, вернулись. Протченко понимал, что бежать поздно и бессмысленно; он оглянулся — над ним развесило широкие ветки могучее дерево. Лейтенант подпрыгнул, ухватился за высокий сук, но раненая рука не могла удержать тяжелое тело. И все же он подтянулся и так повис с зажатым в зубах куском старой гимнастерки с плотно привинченными к ней орденами, удерживаясь на дереве одной здоровой рукой и упираясь коленкой в нижний, гнущийся под его тяжестью сук. Промелькнула надежда: «Может быть, не увидят, уйдут!» Но торжествующий крик внизу показал, что его обнаружили, и, прежде чем Протченко успел принять какое-нибудь решение, он уже летел на землю, как большая подстреленная птица. Пуля, пущенная гитлеровцем, прошла через тазобедренный сустав…