Ирина Левченко - Повесть о военных годах

Генерал слушал полковника с потемневшим от негодования лицом, но не прерывал.

— Вы все сказали? — с нескрываемой неприязнью спросил он разгневанного представителя вышестоящего штаба, когда тот, наконец, кончил говорить.

— Да.

— Тогда выслушайте меня. Я отвоевал вторую войну, и поздно меня учить. Да и не вам… Каждый квадратный метр перед городом со стороны шоссе настолько простреливается противником, что атаковать отсюда — бессмысленно губить людей. Без моста танки не пройдут; они, к вашему сведению, не птицы, чтобы перелететь, и не лягушки, чтобы отшлепать по болоту. Неужели вам все это надо объяснять? Пусть победа придет на два часа позже — ничего, зато мы сохраним для нее десятки жизней. Впрочем, я согласен изменить свое решение и отдать приказ на атаку в лоб, но с одним условием: вы лично поведете моих солдат в бой.

— Почему я? — попятился полковник. — Я представитель вышестоящего штаба… мне нельзя, я около руководства… У вас есть исполнители.

— Ах так?.. Вы отказываетесь? Об этом тоже не забудьте доложить командующему. Я же буду действовать так, как мне подсказывают мой опыт и моя совесть. И прошу вас мне не мешать; насколько я понял из ваших слов, ваше место — около руководства. — Последние слова генерал постарался произнести возможно ядовитее.

Полковник весь как-то сник и неловко потоптался на месте, не зная, как быть: то ли оставаться, будто ничего не произошло, то ли удалиться с видом оскорбленного достоинства. Однако, как всегда бывает с людьми чванливыми и излишне самоуверенными, он выбрал худший путь.

— Все-таки мне не ясна ваша основная концепция, товарищ генерал… — напыщенно начал он.

Генерал с нескрываемым изумлением уставился на него, будто впервые в жизни увидел нечто диковинное и непонятное, тяжело вздохнул, покорясь печальной необходимости, и без особого энтузиазма ответил:

— Хорошо, я вам постараюсь все популярно объяснить. — В глазах у него мелькнули лукавые искорки, когда, обернувшись ко мне, он очень строгим голосом сказал: — Мигом летите в бригаду и передайте все, что я вам приказал. Решение вопроса о теоретических концепциях двух полководцев не должно задерживать практические действия батальона.

Генерал озорно, по-мальчишески подмигнул, сердито зашевелив усами. Чтобы не рассмеяться, я низко опустила голову и махнула рукой водителю: вперед! Мотоцикл сорвался с места.

В штабном автобусе механизированной бригады ее командир — коренастый полковник с лицом рассерженного добряка — что-то сосредоточенно вымеривал по карте, от большого усердия по-ребячьи оттопырив толстые губы. Начальник штаба помогал ему. Выслушав меня, полковник только отмахнулся.

— Э, до этого мы и сами додумались! Вот соображаем с начальником штаба, как подобраться к немцу потише да поближе. Садитесь, послушайте. Итак, — повернулся он к начальнику штаба, — в общем, все ясно. Первый батальон пойдет лесом вдоль болота. На обход батальону потребуется два-два с половиной часа. Так? Ночь не за горами, через час стемнеет. Тогда танковый полк подтянет к мосту хотя бы взвод танков. Так?

Начальник штаба кивнул. Полковник посмотрел на него, подумал и возразил:

— Нет, еще не совсем так. Я думаю, удастся подкатить на обочину три-четыре орудия. Машины не пройдут — на руках выкатим. Тогда у нас с этой стороны будет полдюжины стволов, способных вести эффективный огонь.

— Досадно мало при такой силе. — Начальник штаба кивнул в сторону колонны танков.

— Ничего не поделаешь, — сокрушенно вздохнул полковник. — Впрочем, погоди, еще один взвод можно развернуть в затылок первому — будут стрелять через головы своих танков просто по городу. Все-таки хоть шуму больше. Вот теперь так. Кажется, ничего не упустили?

— Саперов надо держать наготове. Как только первый батальон завяжет бой, немцам будет уже не до моста, да и ночь наступит — прикроет.

— Верно, — согласился полковник. — Вот ты тут и будешь всем этим заворачивать, а я пошел в первый батальон, к Карташеву. Сдается мне, что это последний серьезный бой. Всю жизнь не прощу себе, если окажусь в стороне и не буду его участником и очевидцем!

— Товарищ полковник, и меня возьмите, — попросила я.

— Зачем тебе? Бой хоть, в сущности, и пустяковый, да, как положено, без смертоубийства не обойдется. И дойти-то до него трудненько: часа три без малого по колено в грязи шлепать.

— Так последний же…

Полковник смерил меня критическим взглядом и усмехнулся:

— Что ж, иди. Только тогда тебе придется послужить моим офицером связи: мои все в разгоне.

Вдвоем с полковником мы пошли вдоль колонны машин его бригады.

Кругом стояла гнетущая тишина. Поначалу показалось, что вместе с неожиданно прекратившимся движением вперед остановилась всякая жизнь. Но вот донеслись обрывки тихого разговора:

— Ты после войны как — служить или демобилизуешься?

— Не знаю. Домой хочется…

— Сколько еще дней до конца?

— Мне один знакомый писарь из штаба говорил: первого мая…

— Первое мая завтра… А он, сам видишь, постреливает. Еще с недельку протянется…

— Слышишь, о чем говорят? — тихо спросил меня полковник. — Первого мая, с недельку… Это до конца такой войны! А как говорят, как говорят! Уверенность-то какая: спокойная, деловитая. И в общем все правильно: больше недели не протянется. Солдаты такой народ: все наперед каким-то особым чутьем знают. Тебе не приходилось этого примечать?

— Приходилось. Только уверенность в победе рождена не сегодня, не близким концом войны. В сорок первом году с не меньшей силой уверенности говорили о победе, — возразила я.

— Не скажи, в сорок первом верили и говорили — да, но как? Сурово, с готовностью к испытанию огнем и временем. Сейчас не то, сейчас по-домашнему просто, будто дорога до конца не дальше и не труднее, чем с печки на лавку. И думы уже не те: о послевоенной, о близкой, завтрашней мирной жизни думает солдат.

— Интересно, отпуска сразу будут давать или как? — как бы в ответ послышался чей-то голос.

— Погодя немного и будут давать.

— А дома пацаны повыросли — мужики да и только. Старший этим годом в школу пойдет…

— Слышишь? — победоносно подмигнул полковник.

— Домой хорошо бы. А как не отпустят? Послужить, скажут, еще маленько надо, — усомнился хриплый голос.

— Молодежь, та, конечно, послужит, а нас, стариков, непременно отпустят. Мы теперича на деревне нужнее. Всю войну в колхозе одни бабы работали, замучились. Пособить надо.

— Да на что вы бабам, старики-то? Истосковавшейся-то бабе молодой куда больше под стать.

Солдаты рассмеялись. Но тон этого мужского смеха не покоробил: в нем не было цинизма, он был хороший, простой, человечный, с неожиданным оттенком грусти.