Александр Ливергант - Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

А также, и в большом количестве, в дневнике:

«Вчера одно облако было со струящимися волосами, красивыми седыми волосами старика».

«Луна, как глаз умирающего дельфина».

«Пруд выставил колючки, словно маленький дикобраз».

«Суматошный дождь».

«Бледные, неприличные дни, как стареющая женщина в одиннадцать часов утра».

«Облака были цвета крыльев тропической птицы, всех оттенков красного» [92] «Дневник писательницы». С. 166. 31 августа 1928 г. С. 258–260. 2 октября 1934 г. С. 270. 19 января 1935 г. С. 297. 5 января 1936 г. .

Природа не только оживает, но и приобретает, точно на картинах импрессионистов, непривычную форму и цвет. Вот Элизабет Фландерс ведет за собой по пляжу сыновей, «с беспокойством оглядывая землю, ставшую такой ослепительной от внезапных вспышек света в стеклах садовых теплиц, от непрерывной смены желтого и черного…»

А вот как Вулф описывает заход солнца над морским берегом: «К девяти всё пламя и волнение на небе улеглось, оставив только ярко-зеленые клинышки и бледно-желтые залысины…»

Как и в рассказах, в «Комнате Джейкоба» царит поэтическая стихия, что отказываются видеть такие критики Вулф, как Арнольд Беннетт, Уолтер Аллен, Николай Мельников. Вирджиния Вулф с легкостью сравнивает всё со всем, точно Клэр Бишоп из «Истинной жизни Себастьяна Найта», которая умела разглядеть «сходство плакучей ивы со скайтерьером». Находит (как и в рассказах, как и в более поздних романах) самые смелые, неожиданные метафоры, сравнения, ассоциации. На закате пространство вокруг островов Силли сделалось похоже «на шершавую кожу золотобойца». Слова падают с губ прикованной к инвалидной коляске Эллен Барфут, «как крошки сухого печенья». Женская красота сравнивается с солнечным блеском на море, а сама женщина «прозрачна, как подвешенное стеклышко». В Капелле Королевского колледжа в Кембридже голосам вторил орган, «словно подпирая людскую веру согласием стихии». Церковные шпили, «узкие, белые как бумага», похожи на огнетушители. Если Вулф хочет описать истоптанные домашние туфли, то сравнивает их со сгоревшими до основания кораблями. Если покрасневшее от загара лицо – то говорит, что оно «было цвета красной лаковой коробочки, отполированной на века». Если хочет продемонстрировать, сколь увлеченно читают студенты, то говорит, что в книги они вцепились так, «словно обрели в них надежду на спасение, ибо страшные муки терзают их». Гипербола, преувеличение – вообще ее любимый троп:

«Под тяжестью дождя не могли бы подняться и веки… Лондонские фонари словно подпирают темноту кончиками горящих штыков… Деревья казались сделанными из черного железа… Темнота падает на Грецию как топор».

Но мы, кажется, забыли про героя романа. И не удивительно. Его, как в «Тристраме Шенди» Стерна, можно сказать, нет. Почти нет. Роман переваливает через середину, Джейкоб Фландерс уже вырос, кончил (надо полагать) школу, уехал из дому, он выпускник Кембриджа – а знаем мы о нем не так уж много, словно бы урывками, как если бы он был проходным персонажем. В «Комнате Джейкоба», впрочем, все персонажи проходные – проходные, но при этом рельефные, запоминающиеся.

Кое-что, однако, знаем. Знаем, что еще подростком Джейкоб выбрал однотомник Байрона, когда мистер Флойд, перед отъездом в Шеффилд, предложил братьям Фландерс взять из его вещей то, что им захочется. Знаем, что он не слушается матери и увлекается ловлей бабочек. Со временем, ближе к концу романа, узнаём, что он сосредоточен, основателен, погружен в себя. Не смешлив, рассеян, говорит туманно – так же неуклюже, как держится. Неловок, танцевать не умеет, пренебрегает светским обхождением, «но зато какой благородный вид», – признаёт мать его приятеля, миссис Даррант. Впечатлителен, часто раздражается, угрюм, говорит мало, предпочитает темы серьезные. Современную литературу в руки не берет, читает «Византийскую империю» Финлея, не расстается с Шекспиром, Марло, Донном, Филдингом. Узнаём, что Джейкоб любит выкурить трубку, выпить виски, сыграть партию в шахматы. Что к женщинам он равнодушен, а вот они к нему – нет. За ним охотится красотка Флоринда – живое свидетельство того, что красота и глупость нередко ходят рука об руку…

Кое-какая информация, стало быть, есть. Но информация эта, так сказать, косвенная, напрямую мы с героем – как, кстати, с Блумом и Дедалом в «Улиссе» – не соприкасаемся, в непосредственный контакт не вступаем, поддерживаем с ним связь через посредника-автора. Подобно тому, как модернистский роман распадается на не связанные между собой эпизоды, – так и его герои (в том числе и герои Вирджинии Вулф) «распадаются» на отдельные реплики, черточки характера, детали поведения: за деревьями леса не видно. Сходное впечатление возникает, когда смотришь вблизи на картину маслом, тем более если это картина художника-импрессиониста: за отдельными мазками не разглядеть моря, солнечных лучей, лиц или деревьев.

Вот и о Джейкобе мы знаем исключительно со слов его знакомых, тех, кому автор предоставляет судить, да и то мельком и выборочно, об образе и обстоятельствах его жизни. Реакцию же самого героя на происходящее мы подмечаем лишь в редких случаях. Вот он, отсидев скучный обед у своего кембриджского преподавателя, выходит на улицу и в сердцах восклицает: «Господи! Господи! Господи!» Можно лишь догадываться, чем такая реакция вызвана. Вот он отказывается арендовать яхту на паях с университетским другом, отговариваясь «финансовыми трудностями». Вот вкратце рассказывает тому же приятелю о судьбе своего пропавшего без вести дяди. Вот с юной художницей, студенткой «Слейда», едет в оперу. Вот уединяется с Флориндой. Вот отправляется за границу, где любуется красотами древности и без особых усилий со своей стороны влюбляет в себя богатую замужнюю англичанку. И – гибнет на войне.

А теперь нам предстоит ответить на, должно быть, главный вопрос: почему Вирджиния Вулф назвала свой роман «Комната Джейкоба»? Не потому ли, что на всем протяжении романа мы наблюдаем за героем издали, мельком, смотрим на него извне, так сказать, с улицы, как будто через открытое в комнату окно? И в этом смысле Фландерс мало чем отличается от стариков, что устроили на тротуаре паучьи бега, или старухи, горланящей песни и обнимающей коричневую дворняжку. Джейкоба мы видим словно бы на расстоянии, в его комнату допуск нам запрещен. Допуск запрещен, но мысль неудержимо тянет нас внутрь:

«Странно движется мысль под чужими окнами. То ее отвлекает коричневая обшивка, то – папоротник в горшке, то она делает несколько тактов вместе с шарманкой, то заражается бесшабашной веселостью пьяного… но все время словно центр, словно магнит ее притягивает молодой человек, один в своей комнате».