Александр Ливергант - Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Про Вирджинию Вулф можно было бы сказать словами русской поговорки: «У нее семь пятниц на неделе». Когда ее вспоминают хорошо ее знавшие, то иной раз возникает впечатление, что речь идет о совершенно разных людях. Одни считают ее доброй и отзывчивой, другие – жесткой, даже жестокой и холодной, непроницаемой. Одни – дружелюбной, благожелательной, улыбчивой, другие – сухой, резкой, агрессивной. Одни – молчаливой, задумчивой, другие – болтливой и не в меру любопытной.

Сегодня она записывает в дневнике:

«Больше всего люблю набирать книги, особенно у себя в подвале…»

Завтра:

«Нет, люблю пить шампанское и приходить от него в безумное возбуждение».

Еще через несколько дней:

«Люблю жарким вечером в пятницу укатить на автомобиле в Родмелл, съесть холодной ветчины и в обществе одной-двух сов сесть с сигарой на террасе».

Ничего особо парадоксального в этих примерах, конечно, нет: можно ведь любить шампанское и жарким летним вечером испытывать удовольствие от поездки на природу – тут нет противоречия.

И все же противоречивость Вулф мы наблюдаем на каждом шагу. Процитируем еще раз ее предсвадебное письмо Леонарду Вулфу:

«Я люблю Вас наполовину, хочу, чтобы Вы всегда были со мной и всё обо мне знали. И в то же время хочу сторониться от всего и всех».

Пусть «наполовину», но ведь любит же; любит и хочет, чтобы Леонард всегда был с ней.

А между тем в 1930 году, прожив с мужем в мире и согласии без малого двадцать лет, пишет Этель Смит, не самому близкому ей человеку, с которой, вообще говоря, откровенничать не склонна:

«Как же мне было отвратительно выходить замуж за еврея! Как я ненавижу, когда они говорят в нос, сюсюкают, ненавижу их восточные украшения, их носы, их бородки и двойные подбородки!…»

А еще спустя год, 28 мая 1931 года, записывает в дневнике:

«Если бы не божественная доброта Леонарда, сколько раз я подумывала бы о смерти!»

Как это понимать? Евреев не любит – но для мужа с его «божественной добротой» делает исключение?

У нее всё наполовину – не только любовь. Любит жизнь, людей – и в то же время не видит в жизни смысла:

«Ни в чем нет смысла. Делать совсем нечего. Всё кажется безвкусным и ненужным. Меж тем, у меня время от времени появляется огромное желание жить, видеть людей, сочинять» [189] «Дневник писательницы». С. 256–257. 12 сентября 1934 г. .

В одной и той же дневниковой записи (6 октября 1938 года) превозносит и светскую жизнь, и затворничество:

«Мечтаю о Лондоне и свете; мечтаю о хорошем вине; мечтаю о полном одиночестве».

У себя дома Вирджинии не видно и не слышно (если только она не выговаривает за что-то Нелли Боксолл) – в обществе же писательница преображается:

«Полагаю, что она могла быть робкой, но в компании друзей говорила без умолку, – вспоминает Вирджинию в беседе на Би-би-си Джералд Бринан (1969 год). – За словом в карман никогда не лезла. Когда была одна, то держалась тихо и незаметно, зато в обществе своих блумсберийских друзей необычайно оживлялась».

Считает для себя необходимым, «чтобы забыть о своей нелепой, никчемной личности», побольше видеться с людьми. Вместе с тем на людях предписывает себе «молчать, быть тихоней, ничем не выделяться». Общение любит – но презирает себя за говорливость: «И почему только я всегда разглагольствую?»

Легко и с радостью принимает – если, конечно, здорова – приглашения на приемы, ужины, спектакли, концерты, уик-энды, что не мешает ей просить Литтона Стрэчи найти ей дом, «куда никто не сможет прийти».

Сокрушается:

«Я никогда не бываю одна – это одно из моих сетований… Все-таки счастливее всего я в своей комнате».

Той самой комнате, которой так не хватало викторианской женщине.

Знает себе цену, гордится собой, своей литературной славой – и в то же время любит находиться среди людей, которые понятия не имеют ни о ней, ни о ее книгах. Кассис [190] В Кассис Вулфы ездили три года подряд: весной 1927-го, весной 1928-го и летом 1929 года. , где с 1927 года большую часть года жила с Дунканом Грантом Ванесса и где Вулфы одно время тоже собирались купить дом, притягивает ее прежде всего не красотой южного пейзажа, солнцем, вином и дешевизной, а возможностью жить среди людей, которые знать ее не знают:

«Этот остров – это жара, тишина, полная отчужденность от Лондона… Это ресторанчики в гавани и беседы с людьми, которые никогда обо мне не слышали и думают, что я старше, чем Несса, и не так красива…» [191] Из дневников. Запись от 15 июня 1929 года.

С одной стороны, стремится попасть в модные аристократические салоны; с другой – чувствует себя там, даже прославившись, неуютно, на вторых ролях:

«…британский высший класс; все непроницаемые и с красными ногтями; я выглядела смешной – меня словно отхлестали; я нервничаю, однако беру себя в руки…» [192] «Дневник писательницы». С. 348–349. 29 июня 1939 г.

С одной стороны, постоянно думает о том, что скажут и напишут о ее новой книге, признаётся, что успех ее подстегивает; с другой – заявляет, что ее волнует только то, что пишет она, а не то, что пишут про нее другие. Гордится своей востребованностью – и над ней же смеется; литературный салон – место, куда она стремится и которое, в то же время, вызывает у нее издевательский смех, описания литературных салонов как в ее книгах (салон мадам дю Деффан в «Орландо»), так и в письмах носят характер откровенного гротеска:

«Леди Лондондерри устраивала прием, – пишет она Клайву Беллу, – и позвала меня. И я, как ты догадываешься, воспряла было духом, пока не выяснилось, что, во-первых, на приеме ожидаются 500 зубных врачей из колоний и что, во-вторых, мистер Нойес будет читать свои стихи. Тут-то я и приуныла…»

И радуется, что она «сама по себе», «идет своим путем».

Примечательно, что за собой всё это знает; называет эти колебания настроения, перепады эмоций, калейдоскопическую смену интересов и увлечений «моей суетливостью» (“my fidgets”) – своим любимым, еще отцовским словом, в которое вкладывает особый, не буквальный смысл.

Касается эта «суетливость» и творчества. 20 января 1919 года Вирджиния Вулф определяет свой метод как соединение бессвязных мыслей; «они-то, – пишет она, – и есть настоящие сокровища». Всего через три месяца, однако, от этой бескрайней творческой свободы, этого спонтанного письма («случайно сметаешь в кучу несколько бессвязных мыслей») она отказывается; теперь связность изложения представляется ей предпочтительней бессвязности:

«Свобода легко переходит в небрежность… нельзя давать полную свободу перу, следует заботиться о связности изложения».