Александр Ливергант - Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

«Хороший метод, мне кажется, – пройтись по всему, что есть, мокрой тряпкой и соединить в единое целое независимые друг от друга части» [193] «Дневник писательницы». С. 103–104. 13 декабря 1924 г. .

Одно дело – «сметать в кучу», другое – «соединить»; одно дело – «бессвязные мысли», совсем другое – «независимые друг от друга части».

Честолюбие, немалые литературные амбиции постоянно борются в ней с безразличием к славе, успехам, похвалам. С безразличием, впрочем, искусственным, надуманным. В мае 1919 года она ставит перед собой задачу «добиваться равнодушия в отношении взлетов и падений, комплимента тут, замалчивания там…» А через месяц, даже меньше (возможно, на волне успеха «Дня и ночи»), признаётся себе, что ей вовсе не безразлично, если читатель будет не в состоянии «переварить» ее текст. Если он увязнет в сложной системе ассоциаций, нестандартных метафор, заскучает из-за отсутствия действия. Признаётся, что ей нравится успех, нравится его смаковать – «пить славу маленькими глотками». Что боится не столько «разноса», сколько замалчивания, боится, как бы читатель не потерял к ней интерес, как бы рецензенты не «отвергли меня как не стоящую внимания». Исподволь, словно заговаривая судьбу, готовит себя к провалу – мол, в конце концов, на литературе свет клином не сошелся:

«Для меня единственный рецепт – иметь тысячу интересов. Если опозорюсь, направлю свою энергию на русский язык. На греческий. На сад, на людей. На любую деятельность, кроме прозы» [194] «Дневник писательницы». С. 63–64. 8 апреля 1921 г. .

Дает понять, что к неуспеху готова и нисколько его не боится. У нее, мол, есть дела поважней, чем выискивать в рецензиях на себя плюсы и минусы:

«…Когда “Джейкоба” отвергнут в Америке и проигнорируют в Англии, я буду с философским безразличием возделывать свое поле» [195] «Дневник писательницы». С. 80–81. 16 августа 1922 г. .

Уверяет – и, прежде всего, самое себя, – что хвалу и хулу «приемлет равнодушно», что в скором времени «оправится от ругани», а если и волнуется, то лишь потому, что ей необходимо «знать отношение к себе». И, в то же самое время, нервничает. Нервничает и себя успокаивает: отношения между писателем и читателем, писателем и критиком – это ведь, в сущности, не более чем сделка, не следует придавать им излишне большое значение:

«Критики пусть кусаются; и продажи пусть уменьшаются… Кажется, я окончательно решила не быть популярной… и смотрю на невнимание и обиды как на часть сделки. Я пишу, что хочу, а они говорят, что хотят…» [196] Там же. С. 78–79. 18 февраля 1922 г.

Когда же, спрашивается, ей верить? Когда она в себе сомневается, повторяет за отцом, который с пристрастием допрашивал жену: «Ты убеждена, что я в состоянии писать?» Или когда абсолютно уверена в успехе – если не сегодня, то завтра:

«Я пишу на таком английском языке, который когда-нибудь будет жечь страницы».

Когда она с «философским безразличием» заявляет: «Пусть говорят, что хотят»? Когда уверяет себя, что «никому не удастся испортить мне удовольствие и поколебать меня в моем решении продолжать начатое»? Что в любом случае «внутри у меня будет полный покой»? Или когда жалуется, что ее приводит в уныние мысль о том, что интерес к ней утрачен?

Вместе с тем, неуверенность в успехе, в том, как ее детище примет читательская аудитория, критики, собратья по перу, причудливым образом сочетается с абсолютной, ни на минуту ее не покидающей убежденностью в своей творческой правоте:

«То, что я хочу сказать, должно быть сказано именно так, и никак иначе», – пишет она 5 сентября 1926 года на завершающем этапе работы над своим пятым романом «На маяк».

И в этом смысле всерьез она считается только с одним критиком – Вирджинией Вулф, которую, впрочем, окончательный вариант написанного устраивает далеко не всегда. Вердикт «была разочарована, когда первый раз читала роман насквозь» автор выносит не только роману «На маяк», но и другим своим законченным книгам. В отношении к своим творениям, будь то критика или проза, она следует неизменной формуле: то, что пишется , – хорошо; то, что написано , – плохо. Приходит к выводу, что, только когда произведение закончено, начинаешь понимать, что в нем не так. Вот что она, например, пишет в начале 1936 года, перед отправкой в типографию первых 130 страниц романа «Годы»:

«Пустая болтовня, сумеречная сплетня, невероятные длинноты, каждое второе предложение никуда не годится».

Через день, правда, роман представляется ей не таким уж неудачным: «…полновесным, шумным, живым».

А еще через день – очень хорошим:

«В субботу решила, что “Годы” – полный провал… Сейчас же роман кажется мне очень хорошим – и я не стану ничего менять» [197] «Дневник писательницы». С. 300. 16–18 марта 1936 г. .

Даже когда Вирджиния Вулф по окончании работы собой довольна, книга по большей части не может не вызвать у нее сомнений; в предыдущей главе мы убедились, что эти сомнения бывают обоснованны:

«Может быть, в методе заложена фальшь? Трюкачество? И интересные вещи не обоснованы фундаментально?» [198] Там же. С. 184. 2 ноября 1929 г.

Творит В.Вулф по большей части с увлечением, даже со страстью – потому, кстати говоря, так боится заболеть:

«Единственное, что держит меня на плаву, – это работа. Только перестаю работать – и сразу начинаю тонуть, тонуть» [199] Там же. С. 178–179. 23 июня 1929 г. .

Увлечение работой, однако, нелегко ей дается: она перенапрягается и, соответственно, перевозбуждается, на всё реагирует с повышенной, неадекватной эмоциональностью, чего так боятся Леонард, Ванесса, врачи. И она сама:

«Это ужасное свойство – всё переживать с максимальной силой» [200] Там же. С. 213–214. 17 мая 1932 г. .

Не просто любит работать, а жить без работы не может; сочинительство для нее, мы уже говорили, – самая большая отрада в жизни:

«Писать и писать – самое сладостное чувство, какое только может быть на этом свете» [201] «Дневник писательницы». С. 103–104. 13 декабря 1924 г. .

Устанавливает себе жесткие сроки, подгоняет себя, слово «должна» – едва ли не самое употребимое в дневниках:

«Должна была сидеть внизу и перепечатывать “Орландо”. Чтобы успеть к 1 июня, должна печатать по 10 страниц в день. Что ж, люблю вставить шею в ярмо».

Эта запись в дневнике помечена 24 апреля 1928 года, а за месяц до этого, 22 марта, Вирджиния пишет нечто прямо противоположное:

«…Ведь когда пишешь из чувства долга, а не по желанию, наблюдательность притупляется».

Увлеченность работой, ее результатами:

«Боже мой, как чудесны некоторые места в моем “Маяке”!»