Александр Ливергант - Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Метафора о ребенке и песочном замке не случайна: нацистов, Гитлера, этого «смехотворного человечка с сумасшедшим голосом», она первое время сравнивает с несмышлеными детьми, увлеченно играющими в войну: «Эти грубые громилы разгуливают в капюшонах и масках, словно маленькие мальчики, играющие в этом идиотском, бессмысленном, кровавом спектакле-столпотворении».

Она не может не думать о том, что грядущая война, победоносная или проигранная, всё превратит в абсурд. Что «всё на свете – империи, власть светская и церковная, мораль – никогда уже не будут такими, как прежде».

Нельзя будет ничего спланировать, ни о чем договориться, ни в чем быть уверенным. Нельзя, незачем будет писать – не для кого:

«Исчезло письменное “я”. Нет издателя. Нет аудитории. Нет отклика. Это частичная смерть».

Незачем будет писать. И в то же время:

«Мне ничего не остается, кроме как писать», – пишет она Джулиану Беллу за три года до начала войны, когда он был еще жив.

Когда же стало понятно, что войны не миновать, что Гитлер «приведет в действие убивающую машину», всё происходящее стало казаться ей полной бессмыслицей. Бесмысленно писать, бессмысленно противостоять нацизму, участвовать в общественной жизни: Вирджиния отказывается ехать в Париж на Международный конгресс писателей в защиту культуры (тот самый, в котором, по приглашению Мальро, приняли участие Эренбург и Пастернак).

«Мой разум как будто свернулся клубочком и не желает принимать решения».

Да и о каких решениях может идти речь, если война воспринимается ею как неизлечимая болезнь, которая неизвестно откуда взялась и известно чем кончится?

Разве что о решении покончить с собой. В случае победы Гитлера и вторжения немецких войск на территорию Великобритании (а летом и осенью 1940 года, когда пала Франция, такая перспектива казалась более чем реальной; кажется, только Уинстон Черчилль и Этель Смит были настроены на победу [209] «Разумеется, мы будем сражаться и победим», – непререкаемо писала она В.Вулф. ) еврею-социалисту и его жене рассчитывать было не на что. А потому Вулфы в это время не раз заводят разговор о самоубийстве, подумывают о том, чтобы отравиться в гараже выхлопными газами или же принять яд; Адриан передал сестре смертельную дозу морфия. И не только говорят о том, что Англия обречена на поражение и что в гестапо якобы уже составлен «черный список» на 350 страниц, куда вошли и Вулфы, но и репетируют собственную смерть. Во время одной из первых бомбежек Родмелла Вирджиния представила себе, как будет умирать: «Вот стараюсь представить, как умирать под бомбой… Смерть: треск и хруст, уничтожение моей тени у меня на глазах… Процесс исчезновения света – болезненный? Потом потеря сознания, усыхание… два-три вдоха в попытке вернуть сознание. И потом точка точка точка».

Но до точки еще довольно далеко.

В дневнике этих лет навязчиво звучат мотивы безысходности, ужаса, неспособности оказать сопротивление сильному, коварному, боеспособному противнику:

«Они быстрые, бесстрашные, готовые на любую хитрость. Немцы кажутся юными, сильными, предприимчивыми. Мы отстаем».

«Распалась связь времен» – этот классический шекспировский образ точнее всего передает настроение В.Вулф, и не ее одной, в это время:

«Обескровлена вся общественная жизнь, никаких кино и театров. Никаких писем… В стране смотреть не на что… День словно скрипит на зубах… Люди доведены до предела… Совершенство уничтожено и разграблено».

Фразы в ее дневниковых записях становятся короче, суше, почти нет метафор, колоритных образов, привычных броских поэтических сравнений. Разрушается прежняя жизнь. Разрушается ее город. И вместе со всем этим разрушается, обесцвечивается, сжимается, точно шагреневая кожа, привычный стиль:

«Теперь я буду менее словоохотливой. Никакого смысла заполнять слишком много страниц».

Весной и летом 1940 года воздушные налеты на Лондон учащаются, становятся все более регулярными и губительными, воспринимаются англичанами как своего рода прелюдия к предстоящему вторжению – с точки зрения многих, почти неминуемому:

«Восемь из соборов моего города разрушены… С транспортом плохо; улицы пострадали от взрывов, между руинами я добралась до моих старых площадей. Серая грязь и выбитые стекла. Дом (на Мекленбург-сквер. – А.Л.) еще тлел. Огромная куча кирпичей. Под ней люди, которые были в этом доме. Клочья одежды на пустых, еще не обвалившихся стенах. Зеркало, подумала я, качается. Напоминает выбитый зуб – пустое место».

Бросаются в глаза притяжательные местоимения первого лица в первых двух предложениях: мой город, мои старые площади. У Вирджинии война отбирает то, что ей принадлежит, то, что она любит, к чему привязана, привыкла. Узнав, что в ее доме на Мекленбург-сквер, куда они с Леонардом переехали с Тависток-сквер за две недели до начала войны, выбиты стекла и обрушились потолки, она повторяет слова Черчилля: «Нам потребуется всё наше мужество». Она понимает, говоря словами Ахматовой, «чту ныне лежит на весах», однако мужество ее покинуло; она оплакивает «измученный» Лондон, точно покойника: «Могучий немой бык лежит с поднятой головой».

А впрочем, может, еще не всё потеряно? Немой, лежит – но ведь могучий и с поднятой головой.

Как же не похож ноябрьский Лондон под бомбежками на июньский Лондон двадцатилетней давности! Благополучный, процветающий, по его улицам и площадям погожим летним днем ходили счастливая Кларисса Дэллоуэй и влюбленный в нее Питер Уолш.

«Разрушенный отель похож на раковину… Дыра в начале Чансери-лейн, она еще дымилась… Старые, измученные женщины застыли в дверях домов; грязь, убогость… Скоро сирена, потом звук порванных струн… Кого сегодня убьют? Надо надеяться, не нас… Очередь в бомбоубежище на случай ночного налета… Наш дом разрушен до основания… Я вижу кусок стены моего кабинета; камни, за которыми я написала столько книг…»

И этот полуразрушенный Лондон Вирджиния любит не меньше прежнего. В ней просыпаются патриотические чувства, настолько сильные, что ей как-то даже за них неловко. Подобных чувств, мы помним, и в помине не было во время Первой мировой – как не было тогда и непосредственной угрозы отечеству. Тогда слово «патриот» было для нее почти что бранным; она и сейчас патриотические чувства испытывает – но к патриотам себя не причисляет.

«Удивительно, как часто я думаю с любовью о Лондоне, – пишет она в феврале 1940 года, называя столицу, вслед за Черчиллем, «нашим величественным городом». – Это моя Англия. Я хочу сказать, что если бомба разрушит одну из тамошних маленьких улочек с медными карнизами, пахнущими рекой, и с обязательной читающей старухой, я буду чувствовать – ну, то, что чувствуют патриоты».