Александр Ливергант - Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Грохот бомб – больше, впрочем, похожий не на раскаты грома, а на визг пилы, пылающие пожары, истошные крики раненых и умирающих причудливо сочетаются в записях писательницы первых двух военных лет с ощущением вдруг навалившейся тишины, пустоты, безжизненности. «Как-то там тихо – и Лондон стал тихим… очень тягостно, скучно, сыро…»

И эта невесть откуда взявшаяся тишина («Наш остров – необитаемый»), оторванность от мира («Ну вот мы и одни на нашем корабле»), ощущение конца пути («Мы живем без будущего, мы уперлись в закрытую дверь») вызывают у Вирджинии не панику, которая перед войной и первые военные месяцы ее охватила, а покой. Покой и, как следствие, смирение:

– писал в это же самое время в «Ист-Коукер», во второй части поэмы «Четыре квартета», Элиот.

Покой и смирение – по принципу: чем хуже, тем лучше. Так разглаживаются перед смертью черты лица у тяжело больного.

«Никто из нас не испытывает физического страха… Вместо него – необъятный покой, хладнокровное уныние. И напряжение. Как будто ждешь, чем тебя огорошит лечащий врач».

В эти месяцы, последние месяцы ее жизни, она словно бы воплотила свою старую идею устраниться от жизни, отрешиться от нее, стать к ней невосприимчивой.

«Быть невосприимчивой, – записала она в дневнике почти десять лет назад, в июле 1932 года, – означает существовать в стороне от трудностей, страхов и страданий… Иметь достаточно, чтобы жить без лести и стремления к успеху. Не нуждаться в приглашениях. Не мучиться оттого, что хвалят других. Сидеть и свободно дышать за своей перегородкой. Сидеть одной – этого достаточно. Быть сильной, довольной собой. Радоваться, что никто о тебе не думает. Сознавать: что-то в жизни сделано, и теперь можно успокоиться. Быть хозяйкой своего времени. Отвлечься от всего, что обо мне говорят… Невосприимчивость – это благословенная невозмутимость, желанное состояние…»

Она отвлеклась от тяжкой, суматошной столичной жизни и осела в Родмелле – жить в Лондоне уже было негде. Вывезла с Тависток-сквер книги (они теперь, к большому неудовольствию аккуратиста Леонарда, будут лежать по всей «Монашеской обители»: на столах, на стульях, на полу), мебель, картины, ковры, печатный станок, главное же – письма и двадцать четыре тетради своих дневников. И испытала облегчение, чувство свободы от бремени недвижимого имущества. Облегчение, собственно, испытали они оба – и Вирджиния, и Леонард; испытали еще в Лондоне, когда увидели свой дом на Тависток-сквер, разрушенный до основания – «как втоптанный в землю спичечный коробок».

Леонард:

«Собственность – это, в сущности, такая обуза. Может быть, и хорошо начать всё с самого начала».

Вирджиния:

«Со вздохом облегчения посмотрела на груду развалин… Теперь я свободна… Удивительно – облегчение от того, что что-то потеряно. Я бы хотела начать жизнь на земле, почти без ничего – свободной идти, куда хочу…»

И осенью 1940 года, сказав себе, что «любая идея реальнее любого числа военных несчастий» и что «надо придумать книгу, чтобы подавить ужас войны, страх смерти», – утешилась. Так, по крайней мере, Леонарду казалось.

«Конец придает живость, даже веселость и беззаботность каждодневной, беспорядочной жизни…» – записывает она в дневнике в это время.

Бомбы, падавшие рядом с «Обителью», больше ее не волнуют. Она научилась относиться к жизни с безразличием и обрела тем самым покой и внутреннюю свободу:

Теперь она вновь, как встарь, ведет размеренную жизнь, которую называет «приятностью». Один день сулит много «приятностей»:

«Одна “приятность” за другой. Завтрак, работа, прогулка, чай, чтение, сладкое, постель».

Так оно и было. Леонард, как и раньше, приносит ей завтрак в постель. Она читает, подолгу не встает, потом, и тоже долго, принимает ванну, после чего идет в свой «садовый кабинет» и пишет – против обыкновения, легко, со вкусом, с удовольствием. Работает до полудня. Потом, выкуривая сигарету, просматривает газеты и еще час, до часа дня, перепечатывает написанное. Потом вместе с мужем садится обедать. Пишет длинные шутливые письма Вите, благодарит подругу за масло и молоко, которые та шлет Вирджинии со своей фермы:

«Жаль, что я не королева Виктория, вот тогда бы я тебя поблагодарила по-настоящему, “от всего своего разбитого вдовьего сердца”… “Боже всемогущий, – вскричала я, когда мы обнаружили в коробке масло. – Целый фунт настоящего масла!” И, сказав это, я отломила кусок и съела его, как есть, без хлеба!.. Пожалуйста, поздравь от меня и корову, и молочницу, мне бы хотелось запечатлеть в истории имя теленка, коего назову Леонард, или телки, каковую нареку Вирджинией…» [212] Письмо Вите Сэквилл-Уэст от 29 ноября 1940 г.

После обеда снова – уже дольше, обстоятельнее – читает газеты, идет прогуляться, возится в саду – собирает яблоки. А после чая пишет письма, опять печатает на машинке, читает, ведет дневник, после чего сама (кухарки уже нет) готовит нехитрый ужин (пикша и колбасный фарш), а после еды дремлет под музыку в кресле или разговаривает с мужем. Чем не семейная идиллия! Мирная семейная идиллия.

Случается, ездит в Чарльстон к сестре и даже в Кембридж, принимает у себя гостей; два дня провела в «Монашеской обители» писательница Элизабет Боуэн, хозяйку дома она застала стоящей на коленях у окна и подшивающей порванную занавеску. Вирджиния, вспоминает Боуэн, громко смеялась «своим заразительным, задыхающимся, обворожительным, почти что детским смехом»:

Любуется пейзажем. В ноябре 1940-го в Родмелле было очень красиво, дни стояли ясные, немецкая бомба, сброшенная «черным голубем» [214] В «Литтл Гиддинг» Элиот называет немецкие бомбардировщики «черными голубями»: В колеблющийся час перед рассветом, Близ окончанья бесконечной ночи, У края нескончаемого круга, Когда разивший жалом черный голубь Исчез за горизонтом приземленья… ( Перевод А. Сергеева ) , угодила в каменный парапет – и река Уз затопила луга, ее прозрачные воды плескались теперь у самой садовой ограды. Вирджиния не отрывает взгляд от этого внезапно разлившегося озера, от голубоватой ледяной воды, накрывшей луга, дороги и холмы, которые она досконально изучила за тридцать лет жизни в «Монашеской обители». И, вооружившись палкой и взяв с собой спаниеля Салли, чуть ли не каждый день бродит, что-то бормоча себе под нос (сочиняет на ходу?), по окрестностям, иной раз по щиколотку в воде. Однажды даже провалилась в воду с головой и написала Этель Смит: «Пустилась домой бегом, отряхиваясь, точно мой спаниель».