Самуил Верников - Записки военного переводчика

Но что это? Из темноты слышен чей-то разговор. Сарафанов прислушался. Нет, это не немецкий, говорят по-польски. На минуту командир задумался. Перед уходом в тыл врага ему не рекомендовали вести захват пленных: ведь этим можно было бы обнаружить себя. Задача была — произвести наблюдение на границе, к себе внимания не привлекать. Но с поляками можно и нужно поговорить, решает командир.

Рисковать всей группой нельзя. Сарафанов посылает на хутор разведчика, немного владевшего польским языком. Вся разведгруппа вслед за ним приближается к дому, чтобы прийти на помощь товарищу, если это будет нужно. Напряженное ожидание. Проходят одна за другой томительные минуты. Но вот из темноты появляется разведчик. Чуть слышно шепчет:

— Порядок. Здесь друзья!

Вскоре разведчики уже уютно устроились в душистом сене на чердаке дома. Здесь трое. Двое — в дозоре у дома. Сарафанов в это время сидел за столом в маленькой, почти пустой комнате. Напротив, положив на стол тяжелые, узловатые крестьянские руки, хозяин дома, пожилой поляк.

— Все фашисты проклятые забрали, — говорит угрюмо поляк и обводит рукой вокруг. Изъясняется он на довольно чистом русском языке. Оказывается, до революции служил солдатом в царской армии.

Старый солдат хорошо ориентируется по карте, у него цепкая память. И вот уже появляются на карте, которую достал из планшета Сарафанов, обозначения огневых позиций вражеской артиллерии, скоплений пехоты.

Поляк подробно рассказывает Сарафанову о расположении штабов и складов. Он, конечно, не знает, что происходит внутри, на строго охраняемых врагом объектах. Но ведь видно, куда везут горючее, куда снаряды, а откуда день за днем выезжают штабные автомашины и мотоциклисты. Сарафанов благодарит поляка, а тот пожимает плечами и говорит:

— Спасибо скажете, когда до своих карту донесете.

— Постараюсь, — скупо улыбается Сарафанов.

Днем поляк уходит в деревню, что в двух километрах.

На хуторе остается его жена, молчаливая старая женщина.

.Она сытно накормила разведчиков, которые по очереди покидали свое убежище на чердаке, чтобы побыть в тепле.

Опустившись на стул, положив на колени такие же, как у мужа, натруженные руки, женщина молча переводила взгляд с солдата, сидевшего за столом, на висящую на стене большую фотографию. От поляка Сарафанов, а от него и разведчики уже узнали, что на снимке — сын стариков. Он служил на флоте в 1939 году в польском порту Гдыне. В дни ожесточенных боев с гитлеровцами пропал без вести.

Медленно текли минуты и часы. В полдень из деревни вернулся старик. Он был чем-то взволнован.

— Беда, — проговорил поляк задыхаясь, — беда, пан офицер. Фашисты наткнулись на ваши следы у границы. Но потом их, наверное, опять потеряли. Рыщут по всей округе. В деревне была облава. Искали в каждом доме. Ничего не нашли. Грозили взять заложников. Потом кто-то сообразил. Сказали, что действительно ночью видели каких-то людей в селе, вроде бы то были немцы, и внимания не обратили на это. А спрашивавшим немцам из полевой жандармерии показали дорогу, по которой ушли неизвестные. Ну а показали как раз в противоположную от моего хутора сторону.

Тут поляк чуть заметно ухмыльнулся в седые усы. А Сарафанов понял, кто был автором версии о маршруте неизвестных людей, «появившихся» в селе.

Поляк продолжал:

— Радоваться вам рано, могут и вернуться.

— Встретим их как полагается, — в тон старику ответил младший лейтенант.

В напряженном ожидании прошел весь день. Но гитлеровцы так и не появились. Ведь в той стороне, куда их направили поляки, простирался лесной массив, который и за несколько дней целой дивизией не прочесать.

Вечером, провожая разведчиков, поляк указал им несколько маршрутов к переднему краю. Да, хорошо знал свои лесные края старый поляк, недаром прожил здесь почти всю свою жизнь.

Двигаясь по ориентирам, указанным стариком, группа Сарафанова благополучно добралась до линии фронта и, не замеченная противником, перешла ее в ночь на 19 ноября почти в том самом месте, где начинала свой путь в тыл врага. Командование получило ценнейшие сведения, добытые во вражеском тылу.

Выбив гитлеровцев из города Августова и заняв плацдарм западнее Августовского канала, наша дивизия перешла к обороне. Личный состав сразу же приступил к совершенствованию оборонительных позиций, подготовке к броску в пределы Восточной Пруссии.

Много работы было в это время у разведчиков. Немало они доставили и очень разговорчивых «языков».

…Темной декабрьской ночью Кужанов и Воробьев преодолели по льду широкое озеро Нецко, сквозь вражеские проволочные заграждения и минные поля добрались до траншеи, захватили в плен ефрейтора Шнитке из 131-й пехотной дивизии.

Мы, Нарыжный и я, увидели пленного на нашем берегу Нецко, когда он даже раньше разведчиков, буквально ввалился в окоп. Это был весьма тучный человек, лет сорока. Пот заливал его бурякового цвета лицо, взмокшее после переползания по неровному льду озера, которое являлось нейтральной полосой между нашим и немецким передним краем.

Как Шнитке позже сказал на допросе, он спешил изо всех сил не только потому, что наши разведчики велели ему поторапливаться, а более всего из-за того, что боялся: его исчезновение могут с минуты на минуту обнаружить и тогда начнется обстрел озера. А погибнуть не за понюх табаку в конце войны, как размышлял бывший владелец мельницы Шнитке, было совсем ему ни к чему.

К слову, ожесточенный обстрел озера и нашего переднего края действительно начался, но уже после того, как Шнитке и разведчики сидели под прочными накатами блиндажа. Здесь мы провели предварительный короткий допрос пленного, который затем продолжили в нашем домике разведотдела на восточной окраине Августова.

Почти сразу же я обратил внимание на то, что Шнитке чем-то отличается от тех пленных, которых мне приходилось допрашивать раньше. Потом я понял, в чем это отличие. Необычным было то, что Шнитке и не пытался спросить, как это делали другие «языки», «Что со мной будет?» На допросе Шнитке охотно говорил:

— Немецкие солдаты и офицеры, конечно, тайком друг от друга, читают ваши листовки. Там иногда встречаются знакомые фамилии тех, с кем они служили раньше и кто теперь в плену. Их свидетельствам верят, пожалуй, больше, чем давно опротивевшей геббельсовской пропаганде об «ужасах» русского плена.

Словоохотливый Шнитке впервые вслух рассказал нам анекдот, который в то время в Германии передавали шепотом и только на ухо самым близким людям.