Степан Титов - Два детства

— Не своими руками положено оно было, оттого про него скоро и не догадаешься, — сказал председатель. — Уж лучше мы положим под каждую матку коммунарского дома наше согласие. Оно понадежнее золотого. Такого счастья ждать да искать не надо. Наши дети, внуки к нему свою прибавку сделают.

— Ну что ж, товарищи! Посидели, посудили, порядили, начнем еще, пока не остыло плечо. В баню домой не поедем, помоемся в речке. Завтра новый дом под матку подводить.

Филя Бочаров ухнул новой колотушкой по звонкому бревну, зашумела пила, закувыркались сверху белые щепки на примятую траву.

Отец мой заведовал складом, что размещен был в маленьком амбаре, где и сам жил целое лето. Меня он потребовал в коммуну в подпаски к пастуху овечьего стада. Летом 1920 года должность подпасков понедельно несли все дети коммунаров в возрасте 10–11 лет. Пастухом был нанят старик, по прозванию Паня Дубок. К нему-то и был я определен в подпаски.

Первую ночь провел я с отцом в амбаре, среди фляг, бочек, мешков с печеным хлебом, лопат и гвоздей. Мы улеглись на скрипящие тесовые нары, забросанные сухой травой, накрылись шубами. Узкая полоска света в проеме над дверью амбара скоро потемнела, тоненький коготок месяца проплыл в ней и потух в стене. В амбар влилась ночная свежесть, коснулась лица. Где-то рядом вышел коростель на ночную прогулку в новых сапогах со скрипом.

Свежее утро вывело чистое солнце из-за вершин леса, живой ток лучей засветил стволы деревьев, обильная роса приклонила травы, зажглась играющей россыпью огоньков. Над амбаром в вершине березы кукушка тронула мягкие клапаны кларнета.

— Время подниматься, — сказал отец, заскрипел нарами, открыл дверь и напустил полный амбар свету. Он положил в холщовую сумку запас, надел ее мне через плечо, повел на работу.

Около болотца за изгородью шевелилась овечье стадо. Собачонка встретила нас заливчатым лаем. У шалаша догорал костер. На пеньке сидел старичок, собирал с колен хлебные крошки, забрасывал в рот.

— Это тебе сменный работник на неделю, — сказал старику отец. — Пойдешь к нему под начало. Слушай, не перечь.

— Горячую картошку хошь? — предложил Паня. — Рассыпчатая, вкусная. На огне побывала, — страсть хороша!

С этого утра я приступил к первой своей трудовой обязанности в коммуне.

Пастух Паня Дубок, с которым я сделал первые трудовые шаги на новом месте, был одиноким человеком. В молодости жил по работникам у богатых. За усердный труд женили его добрые люди, поставили избушку, но скоро от горячки умерла его молодуха, и остался Паня, как кол на пустыре. Заколотил свою избушку, с горя пошел в работники по другим деревням. Когда же годы стали постукивать в загорбок, а ноги плохо чуяли ямки на дороге, вернулся он в родную деревню, определился в пастухи. Неудавшаяся жизнь замкнула его на замочек и отправила на выпаса, в общество коров и овец, к ветру в гости, к солнцу на беседу. Так вот и дошагивает он остатнюю дорогу по земле, живет про запас людям.

Снабдила природа Паню, как и других, руками, ногами, даже голову посадила набочок на короткую шею, но не дала ему росту и путевой бороды. Как смогла натура уместить в маленьком теле большую душу с просторными краями! Жизнь намусорила туда, пошли сорняки, Паня не управился с ними, оттого добрые ростки захирели, заклякли [38] Остановились в росте. . Грамоты он не знал, книжка ему была дешевле свистульки, но не утратил некоторой наблюдательности, мог думать. Он целыми днями мог молчать и глядеть в пространство, но могло его и прорвать. Тогда он даже грозил сухим кулачком, как это делает ребенок, которого грубо толкнул взрослый. Так же, видимо, когда-нибудь толкнула его жизнь, сказавши: «Паня, не вертись под ногами!» Обездолила его жизнь, только на поле чувствовал себя хозяином, командиром овечьего стада.

Мне и после приходилось быть у него в подпасках, когда школьников распускали на лето. Немало мест исходили мы, не один кустик обсидели. Хлестали нас дожди, полыхали в глаза молнии, ворчал и ахал в ухо гром, сушили нас ветер и солнце.

Ненастный день. Стоит Паня на бугре, как серенький лоскутик, надетый на палку. Сыплет мелкий, противный дождик, на душе серо и гадко. Сижу на корточках, накрывшись башлыком. Так и хочется поднять лицо и плюнуть в мутное небо, но шевелиться нельзя: вода стекает за ворот. У Пани на плечах кусок старого брезента. Клюет его дождь, а он неподвижен и молчит, смотрит на пасущихся овец, на мутный горизонт, дальний туманный лес.

Я видел по крутым логам, где образуются снежные завалы, изуродованные деревья. Как только ни изовьет тяжелый снег стволы! Кажется, не поднять деревцам своих вершинок к солнцу. Но пробудит весна в земле соки — заживет поросль в сиверах [39] Северные склоны возвышенностей. , изгибаясь и перекручиваясь. Какая сила жизни! Паня походил на эти задавленные, но упорно живущие деревья. Как коряжинка, стоял он на бугре. Когда овцы разбредались, Паня поднимал палку, кричал:

— Кыр-р-р-ря! — Животные понимали его знаки и возгласы, собирались в кучу. Упрямой овце он грозил палкой, качал головой, сокрушался:

— Дура и есть. Не положено тебе мысли в голову, а в стадо лезешь. Вороти-ка эту шлынду, — приказывал мне Паня и опять молчал да смотрел.

В жаркие дни пригоняли стадо на стойло к водопою. Овцы ложились в тени кустарников, а мы усаживались у колодчика, на дне которого в луночке играл родничок, шевелил мелкие песчинки, постреливал бусинками светлых пузырьков. Раскрываем сумки, едим, припивая холодной водой. Паня вкусно глотает из бутылки, подняв кверху лицо. Кадычок по горлу ходит маленьким поршеньком. Солнце просвечивает жидкую бороденку, и кажется, что лицо у Пани испачкано, залеплено клочками серой паутины.

— Бог напитал — никто не видал, — говорит Паня, закрывая сумку. — А кто видел — не обидел. Крошки смахнем в ладошку да угостим дома кошку.

Я заметил, как он бережно относился к хлебу. Нелегко добывал его Паня. Даже хлебные крошки не выбрасывал из сумки, а стряхивал на лист лопушника, клал на пенек.

— Хлеб на потребу людям дан. От куска в человеке сила бывает. Сила и хлеб добывает. А крошки пусть всякая божья тварь разберет — козявка, мушка, таракашка. Птичка склюет, — песенку споет, а мы когда и послушаем.

Забота обездоленного человека о летающем, ползающем мире трогала меня. Маленький Паня в эти минуты светился приветливым окошком. Но почему всякая тварь шла от бога? Тут мне хотелось с ним поспорить.

— Бога нет! — сказал я и поглядел на Паню.

Паня, раскладывая на солнце онучи, обернулся ко мне. Брови сдвинули морщинки на лбу, в белесом камыше ресниц открылись голубоватые озерки глаз.

— Что! Я вот те тресну в затылок-то!

— Да, тятя дома говорил.