Степан Титов - Два детства

— Твой тятя не знает, где мама живет.

Сразу стало обидно за отца, захотелось сразить Паню веским доводом, чтоб свалился он с пенька — этот злой леший-колючка.

— Учитель в школе тоже говорил. В книжке написано!

Этот довод поколебал Паню. Он помолчал, хмыкнул, почесал босую ногу.

— Книжка водится для антиресу. У кого легкая жизнь, тому она заместо забавы. Прочитал — как семечек полузгал. Бога нет! А кто из воды пузыри гонит, ветер поднимает? Один цветок красный, другой — белый. Почему черной травы нет? Вот то-то. Тоже, когда парнишка, когда девчонка нарождается, а бывает семья совсем пустоцвет. Кто этим делом правит?

Паня смотрит на меня с пенька победителем, шевелит бровями, поднимает вверх руку.

— А вот, к примеру, такое дело. На чистом месте родится облако, потом ходит по небу. Кто такую страсть носит? Твой учитель с отцом таскают? Тут какая сила должна быть!

— Облако — это пар, — пытаюсь я возразить. — Зимой изо рта у человека тоже пар получается.

— А сейчас тебе зима? Посидели на солнце, — тарочки [40] Крупные, стекающие капли пота. по косицам потекли. Врет твой Андриан — боле никого! Пар, пар… Душа-то у человека есть? Паром, может, она живет?

Паня переходит в тень, ложится на спину. Сраженный в поединке, пытаюсь сопротивляться:

— Бога никто не видел. Его только на иконке рисуют.

Довольный победой, Паня не сразу отвечает. У него спало боевое настроение.

— Иконы делают люди сами, а что там наверху — не узнано. Есть бог или нет, а верить в хорошее охота. Вот оно как, якуня-Ваня [41] Поговорка-обращение у стариков. .

Переменчиво у Пани настроение, как неустойчивые тени облаков. Опали колючки, опять подобрел. Ложусь рядом, оба смотрим на сахарную голову растущего облака, на воздвигающиеся скалы по краям волнистой долины, на краски теней.

— Туда бы нам с тобой махнуть! Сколь далеко оттуда земля видна. Шагали бы с горы на гору. Может, чего там добыли бы…

Мечтает старик вслух. Меняется облако, возникают и исчезают тени, растет сияющая вершина воздушного гиганта, уходит в теплую глубину. Слетают тени на мои глаза, туманят легкой дремотой. Плетет сновидение узор… Мы с Паней пасем овец в облачной долине.

В Журавлихе, откуда вышла горстка коммунаров, были противники и революции и первых ростков коллективной жизни. В памяти были еще свежи годы революции, гражданская война, колчаковщина отрыгала бандитскими шайками. Острие этого оружия было направлено против нового в жизни крестьян.

После трудового дня коммунары возвращались на ночь в село, а те, кто уже жил в первых домиках, проводили летом тревожные ночи по амбарам. Когда по селу ходило много слухов о злых намерениях по отношению к коммунарам, когда в окрестностях маленького поселка кем-то создавались подозрительные шумы, а порой слышались и выстрелы — мужчины проводили ночь по сторожевым точкам на случай нападения.

Редкий день проходил без того, чтоб кто-нибудь из коммунаров, приезжая на работу, не привозил новых слухов. Кто-то упорно распространял их, щедро чья-то рука подмешивала в чистые семена сорняки-глушители. Змеиными головками поднимались они вокруг коммунаров, хмелем оплетали молодой побег коммуны, накидывая витки-удавки, держали в постоянном нервном напряжении. На ночь женщины заставляли окна жестяными кухонными листами, приставляли лестницы к деревьям, чтоб укрыться при нападении.

Руководство коммуны решило бороться со слухами тем же оружием. Иван Носов искусно выполнял эту работу, распространяя слух о том, что коммунары добыли восемь винтовок и пулемет, который поставили на строящийся двухэтажный дом, что его не кроют только потому, чтоб лучше было вести обстрел.

Когда же угроза нападения стала реальной, в коммуну прибыла группа солдат-конников. Жизнь повеселела.

Для тех, кто уже жил в поселке, кто оставался здесь ради охраны или срочной работы, была организована столовая под открытым небом. Среди стволов березовой рощи, на полянке, стоял стол из длинных плах на стойках, рядом — чугунный котел и черпак на длинной ручке, на манер того, каким наливают из реки воду в бочку. Вот здесь и столовались первые коммунары, за шершавыми столами-стеллажами, среди деревьев, зеленых трав, под высоким небом.

Шумно и весело было здесь днем, а ужинали торопливо, говорили тихо, поглядывая на вваливающуюся темноту из-за стволов деревьев, сторожко слушая шорохи умолкающего леса.

Мы живем в коммуне в просторной избе из двух комнат. Теперь у нас стоят две кровати, а полатей нет. Избу нашу в Журавлихе разломали и перевезли еще весной. Одна цветущая черемуха осталась над тем опустевшим местом, где я впервые увидел свет. Пусть стоит белым памятником у истока детства. Пусть постелет звездочки-лепестки под первый след другого ребенка, пришедшего в мир!

За сенокосом в напряженном труде прошла и страда. Отшумели молотилки, отстучали веялки, прибрались хлебные вороха на току, отстирались пыльные рубахи коммунаров. Улетели журавли. Холодные зори студили землю, стлали над речкой туман. В лесу стало строго и просторно. Бойкие синицы принесли в него беспокойные песни. Лес слушал и ронял листья.

В эту осень я пошел в открывшуюся школу. Мы гадали, кто будет нас учить, захватывали парты, делились впечатлениями лета. Девчонок оттеснили на задние парты. Только одна Лизка — дочь председателя коммуны — не уступила облюбованной парты в первом ряду. Вытащить ее из-за парты за косу никто не посмел.

Учитель вошел в класс, когда мы по-своему переставляли парты, спорили, кому дежурить, чтоб первому ударить в шабалу [42] Кусок рельса. , подвешенную на крыльце школы.

— Это что такое! Откуда печенеги?

Посмотрел строго, прошел вперед, отбрасывая правую руку. «Печенеги» притихли, наблюдая за ним. Он скосил голову набок, поколол иголочками глаз поверх очков.

— Детям коммунаров нельзя устраивать потасовки! Жить будем дружно. Гришка и Манька, Сенька и Танька — все равны, все нужны. Садитесь.

Учитель заставил нас положить руки на парты, обошел по рядам.

— Завтра буду выдавать тетрадки и книжки в чистые руки.

Получили первое домашнее задание: размести у крыльца перед своим домом, остричь волосы, отмыть руки, обрезать ногти. Расходясь по домам, поняли, что спуску не будет, что учитель через очки может, наверно, сквозь стены все увидать.

Дома я принялся за свои руки. Отмывая мылом, золой, шоркал песком, думал о строгом учителе — черноволосом человеке, — что когда-то видел на постановке в Журавлихе. Тогда он поразил меня игрой на скрипке, а теперь заставил заниматься шеей да ногтями. Его размашистая походка напоминала событие, когда я впервые увидел учителя. Он шел по заснеженной улице впереди немногочисленной группы людей, с красным знаменем. Временами поворачивался к идущим, поднимал в руке тынину, и взлетала песня «Смело, товарищи, в ногу!».