Степан Титов - Два детства

— Подайте крошку.

Сегодня он опять просит. Мне тоже хоть протягивай руку. Как объяснить людям, что молодому стыдно просить, но трудно, когда ешь один раз в день. Кому помочь за кусок? И счастье меня нашло! Подъехала хлебная повозка. Хроменький старичок принялся выкладывать булки в корзину. Запах свежего хлеба изранил меня.

— Дедушка, я помогу?

— Таскай, когда охота. Откуда ты такой?

Ношу корзину с хлебом, рассказываю, а старичок удивляется:

— Вот, елкина мать, откуда тебя принесло! В науку ударился.

На дне выгруженной повозки россыпь крошек. Я прошу их, а дед не дает.

— Не годится мусором кормить человека. Погоди. — Он вынес из магазина два куска хлеба. — На-ка, студент. Только куски-то сухие.

— Размочу! Спасибо. Я и завтра помогу!

Вот и хлеб! Не пропаду. Поддержал старик. За это я помогал ему около всех булочных на улице Герцена.

На старших курсах Музрабфака начались занятия. Попросился вольнослушателем в класс композитора Виктора Белого. Удивился тому, что в музыке, оказывается, существуют задачи по гармонии, и надо уметь решать их! Красота созвучий раскладывалась на ступени. Все это было скучно, тем более, что на каждом шагу подкарауливали назойливые музыкальные «паразиты» — параллельные квинты да кварты.

Знакомство со Славкой Расторгуевым — подвижным, веселым толстяком, с проступающей на макушке лысинкой, знающего всех знаменитостей в консерватории и черный ход в Большой концертный зал, — хорошо выручило меня: стал есть три раза и мог слушать концерты. Он взял меня помощником по настройке роялей и пианино. На какие только окраины города нас не заносило! Когда же появились афиши о предстоящем органном концерте Гедике, Славка и тут был у дел.

— Хочешь посмотреть и послушать самый большой орган?

— Хочу.

— А чудо-старика — Александра Федоровича, — который добрее самого бога?

— Хочу.

— Утвердили!

На концертах Гедике Славка всегда дежурил в органе, а теперь мы орудуем там двое. Поют высокие трубы прелюдии и фуги Баха. Горным водопадом низвергается в зал не слыханная мной музыка… С высоты органа, сквозь трубы, вижу далеко внизу пятна лиц, а на стене — портрет Баха, в белых кольцах парика. Удивительная музыка могучих сил и чар природы — горных хребтов и голубой дымки, размаха громов и сияющей глубины неба!

И покатилась студенческая жизнь. Начались занятия, появились новые приятели. Скудная стипендия уходила на рацион, и все-таки молодому было тощевато. Искали заработка. Переписывали ноты, проводили ночи под прожектором на киносъемках. Не сразу угодишь режиссеру, как ни пройди — все не так. Знай кричит:

— Не годится, снова! Живей шевелись: столбы и без статистов можно заснять!

Начались морозы. Приятели устроили меня статистом в театр «Эрмитаж», где в костюме казака участвовал в разгоне рабочей маевки в пьесе «1905 год». Наблюдал игру Ванина и Розена-Санина.

За потрепанные домашние сапоги и негородскую одежду прозвали меня приятели Каллистратом в честь первого композиторского опуса на стихи Некрасова. В театре я свои сапоги снимал, а под казацкие лампасы надевал бутафорские, хорошие, лучше моих. Приятели намекнули и, окружив меня табунком, вывели после спектакля уже в других сапогах. В этот же вечер отметили «удачу» в буфете закуской и стихом:

Однокурсник Попов устроил меня статистом в Малый театр. Театр готовил к постановке пьесу «Дон Карлос». В течение месяца шли ежедневные репетиции. Здесь я получил некоторое представление о труде актера на сцене. Придирчивый режиссер, сидя в полутемном зале, часто останавливал разошедшегося исполнителя:

— Играете, а надо жить! Убедите зрителя, заставьте поверить. Снова.

Сцена разыгрывалась снова. Уже сколько раз артистка Гоголева эффектно падала и катилась по лестнице, но и она устала: «Господи, да у меня уже синяки на боках!»

В эту зиму в Малом шла пьеса «Любовь Яровая». Роль Шванди вел артист из Киева, а Яровую исполняла Пашенная. В этой постановке мне пришлось поусердствовать в облаве на собравшихся в школе у Яровой. И как-то так получилось, что я оказался рядом с поручиком Яровым, к которому вышла Яровая — Пашенная. Приблизившись к нам, она узнала мужа-предателя, открыла такие глаза, налитые недоумением, гневом, болью, что я растерялся, забыл, какое выражение лица мне надо держать по ходу сцены. Помощник режиссера сказал после спектакля, чтоб я не высовывался на передний план.

Миновала зима, заполненная занятиями в классах, случайными приработками, слушанием концертов на галерке. В город вошла весна. Трудно оживить каменные горы домов, пробудить траву, замурованную под булыжником. Если и выбьется она зеленой щеточкой меж камней, придет дворник, выщиплет и бросит в мусорный ящик. Иди, весна, к нам, на Алтай! Там в бурых метелках берез ходит теплый ветер, полощет шматочки ветрениц на стволах, земля с хрустом потягивается и парит. В западях-логах последние лоскутки снега припали к земле пугливыми куропатками и булькают светлыми ручейками. Залетали мухи. Когда же я увидел первую бабочку, порхающую у глухой серой стены, захотелось в деревню, в поле. Стать бы ногой на зыбкий черный пласт, на теплый бугор с подснежниками! Ухо наполнилось красотой, созданной искусством человека, теперь захотелось поласкать глаз первозданной красотой природы.

С большой охотой принял предложение знакомого статиста из театра поехать под выходной куда-нибудь за город. Уж постою там всласть на пашне под небом, где «…вешних жаворонков пенья голубые бездны полны».

Поезд постучал колесами и остановился. Впереди деревенька облепила домами холм, напоминающий голову медведя, припавшего попить к блюдцу-озерку. Присели с приятелем под кустик, опрысканный молодой зеленью. Так часто сиживали когда-то на склонах логов с Паней Дубком. Старик глядел на играющих ягнят, жевал кусок, припивая березовкой через сухую дудочку, прикладываясь к надрубленному стволу, как к окладу иконы.

— Ягнатишки — те же ребятишки. Всякая живность до поры играет. Вот притча, боль те хвати, — смеялся Паня над ягнятами. — Торкают в землю ногами, сколь высоко прыскают. С пружинками они у них! А мои? — Паня трет ладонями шишки на коленях. — Из моих все пружинки повыпадали. Некогда было дураку оглянуться да подобрать. Не отпаришь теперь и в сенной трухе. Сам уж трухнуть стал. Народиться бы заново…

…Я снял фуражку, чтоб полнее почувствовать воздух, тишину, но приятель спугнул это «чудное мгновение»: