Степан Титов - Два детства

Тихий дядя Егор с теткой Авдотьей одно время жили вместе с нами. Была у них девочка Нюрка, моего возраста. Мы часто играли в темных сенях, пугали друг друга, нарядившись в вывернутые шубы. Нюрка была красивая, статная, с картинки взятая. Когда учитель читал нам в классе «Руслана и Людмилу», я представлял дивную Людмилу, похожей на Нюрку. Дома изображал коварного Черномора, загонял Нюрку в кладовую, грозил не выпускать до ночи. Пусть пленницу едят мыши! На шум выходили старшие. Девочка хватала у меня с головы шапку, мигом исчезала с крыльца. В зимних сумерках начиналась погоня Черномора за Людмилой вокруг домов-теремов.

Нюрку сразу выбрали царевной, когда готовили пьесу «Ивашкина счастье». Учитель строго велел выучить роли. Первый спектакль играли с подъемом. Взрослые следили с детским вниманием за живой игрой школьников. Нюрка-царевна покорила всех.

— Егор-то наш, — говорили коммунары, — шагни в сторону — потеряешь, а девчонка — чисто из царских. Пройдет — взвосияет!

Да вот пристала же беда к ней: прилип какой-то жар, испеклась-извелась, опалило всю. Тетка Авдотья сказала, что не иначе как повертуха, а то и от дурного глаза бывает такое на ребенке. Долго ли изурочить, когда она вся из хрящиков.

Врача в коммуне в то время еще не было, потому стали сами пытать, отчего болезнь. Топили воск, лили в чашку с водой. Он застывал в причудливых изображениях, напоминая человека, но неясно, не определишь, кто в коммуне с дурным глазом.

Перед утром крепок сон, но я услышал сдержанный плач. Тетка Авдотья держала Нюрку на руках, а она билась, выгибалась, звала мать.

— Я с тобой, дочка, с тобой, — дрожал слезный голос тетки. — Отец вот он, тут…

А у Нюрки уже руки повисли, пальцы сжимаются, запрокинулась голова. Мать положила ее на колени, сломалась над ней, громко заплакала.

— Царевна моя. Растаяла-улетела…

Дядя Егор стоял босой, смотрел в угол и повторял:

— Авдотья, ты… — и больше ничего не мог сказать.

Мне было страшно. Рассвет поглядел в синие окна, а Нюрка уже перестала жить, сгорела до солнца. Днем унесли гроб на полотенцах к высоким соснам, и появилась первая могила коммунаров. Светлую детскую дружбу оборвала смерть, но над памятью живых она не властна.

Свое горькое горе выразил я в стихах и весной прибил гвоздиком к кресту на могиле листок бумажки.

Пришла как-то туча, вымочила мои стихи, а ветер их унес потом куда-то.

…Я вышел в пустое фойе зала. Весенний день смотрел через окно на картину. Там у рояля в черной одежде Лист с молитвенником в руке. О чем думает старый музыкант? Зачем его окружают из проступающей тьмы фона тени монахов с зажженными свечами? Куда манят они музыканта? Пойдем послушаем весенний город! Лист молчит, думает. Я выхожу на солнце.

Из студентов создавали на летние каникулы концертные бригады для обслуживания отдыхающих в Парке культуры и отдыха имени Горького. Я попал в одну из бригад музруком. Цель студенческой концертной практики — пропаганда современных песен и классики. Музруки должны давать краткую характеристику номеров, доносить до слушателя «зерно» музыкального слова, готовить к активному восприятию. Советовали выпукло показывать героику в музыке Бетховена на фоне узкого мира шубертовской «Форели».

Вначале связывали меня указания, но после стало уже легче. Язык развязался, и скоро скучно стало говорить одно и то же. Начал почитывать, догадываться, придумывать. Необходимо было говорить кратко, убедительно, образно, а это очень трудно.

На одном концерте я так перестарался, так намутил в светлом ручейке романтики, что после исполнения «Форели» Шуберта слушатели жидко пошлепали. Студентка Киселева запротестовала:

— Если так будет дальше, — брошу этот номер! У тебя рыбы начинают плавать вперед хвостами.

Значит, загнул не туда, испортил красоту. Теперь самая пора, когда дома у нас играют чебаки, зависая в теплой струе омута на солнечных лучах. Отец утрами на переборах — узкие места реки — вытряхивает из мокрой усатой верши живое прыгающее серебро. Рыбы мягко стучат в ведра, трепещут калиновой бахромой жабр.

Много надо знать и глубоко чувствовать, чтоб немного и точно сказать. Нет у меня слов, стреляющих от сердца. Мысль бьется, а слово в руки не дается. Послушать бы оратора, подсмотреть, как он торит тропку к сердцу человеческому.

Но пришло из дома письмо. С первыми ручьями умер отец. У матери на руках осталось двое. Долго еще доводить их до дела. И я сам пока никуда не вышел. Не думал, что так скоро придется мне в семье заменять отца. Мечта не сбылась.

От станции до коммуны — не ближняя дорога. Если тронуться с солнышком, — ночь встретишь на своей грани.

Мой путь домой и радостен и грустен. Как пойдет жизнь? Не верилось, что опустело место в семейном застолье, не стало руки, поднимавшей меня.

А кругом свет и блеск дня… Манит даль далекая. Светел простор полей в оправе молодого лета. Солнце в полосах поднимает хлеба, опрыснутая коротким дождем дорога просится под ногу. Ходко несут молодые ноги немудреные пожитки за плечами да мои двадцать лет.

Ночь застала в полях коммуны. Остаток пути шагали со мной воспоминания. Эти полосы боронил я. Здесь пахал позднее. По совету учителя, чтоб не бездельничала голова, брал в поле словарик языка эсперанто и, шагая за плугом, учил слова, составлял предложения про коней.

В коллекции учителя я когда-то видел красочные открытки городов, лазурных морей, диковинных пальм с непонятными надписями. Учитель сказал, что это послали люди из далеких стран, а пишут они на языке, который везде понимают. Я стал приглядываться к школьной географической карте, на полях которой были изображения мулатов, негров, креолов, самоедов, пустынь с пирамидами и львами. Захотелось самому написать письмо человеку из далекой земли. Только спустя много времени отправил я первое письмо портнихе из немецкого города Цитау. Ответа долго не было, да я и не верил, что она откликнется на мои каракули. Но однажды отец принес из конторы необычный конверт.