Степан Титов - Два детства

— Вертели его в руках мужики, но не поняли, к чему его к нам занесло. Из коммуны не писали в другое государство.

— Может, ищут кого, какая потеря случилась, — догадывалась мать.

— Нас ищут. Нам письмо. Учитель растолковал.

— Господи, да у нас кому теряться? Сроду никто дальше пашни не ездил!

— Распечатывай, — заставил отец. — Почитаем, только язык-то не наш.

— На эсперанто написано, — сказал я, с волнением раскрывая письмо.

— Это какое такое наречие? — поинтересовалась мать.

— Такой язык… Его легче понять.

Сразу прочитать письмо не мог. Начал листать словарь, а родители рассматривали цветной снимок города и фотографию портнихи.

— Строения не наши: крыши стоят востряком. На улицах чисто.

— Немецкая девка нарядная, в сережках. При богатом семействе росла, иголки, может, не держала.

— Портниха она, — сказал я.

— Значит, важная, не для простого народа. Фасонная. Может, еще и непутевая. Путная-то не пошлет с бухты-барахты из другого государства свою карточку.

Когда я разобрал письмо и сообщил его содержание, отец сказал:

— Дельная штука. Вроде бы соединение языков образует. Можно достигнуть человека в другой державе.

— Интересно, — согласилась мать, — только сомнительно: не подсыпана ли какая отрава?

— Что-то ты не про то, — возразил отец. — Не верить человеку — без отравы скорей околеть можно.

Мать вымыла руки, заставила и меня. Отец не мыл.

…Лунный свет лег на лес, потек со склонов в долину. Куст пошел куда-то на ночь глядя от реки по лугу да так и остался, где сморила дремота. Был тот час ночи, когда сны ушли к людям досказывать давнишние, забытые дела.

В конце плотины, где когда-то прохладными утрами грел колени и руки у фляг с парным молоком, были выстроены ворота. На темном фоне леса месяц высветил узорную вязку. Все сооружение казалось высечено из белого сияющего мрамора. Принялся рассматривать ворота, сделанные из цельных стволов берез, с искусно вделанными переплетами.

— Кто там шарится? — послышалось от амбаров. — Кому каку боль надо? А то приложусь да бахну!

Узнал по голосу деда Афанасия. Он завозился где-то у конюшни, стукнул палкой по стене. Надо отвечать, а то бахнет старик.

— Чей ты? Что-то не признаю. А, Павлов сын!

Сидим на предамбарье. Дед спрашивает про город, рассказывает про коммуну, про себя. Усы, борода, шапка засеяны тусклыми пятнами лунного света. Он похож на ожившую скульптуру.

— Эка, время-то копотит как! — оглядывает меня дед. — Совсем мужиком стал. А я сдал. Не гож в корень. Ухо глохнет, а глаз еще берет. Определили меня мужики ночь караулить да зори отводить.

— Кто выстроил ворота, дедушка?

— Столяр наш, Иван Андреевич, покойничек. Парадный заезд в коммуну сделал. Оставил по себе память, покойная головушка. Редеть-выпадать стали зачинатели. Какую тягость подняли! Не голое место оставили после себя молодым. Теперь ваш черед.

Молчим. За лесистый холм опускается месяц. Мягко храпнула в конюшне лошадь. Чудно спит земля в летние ночи!

— Звезда разыгралась, — говорит дед. — Скоро забрежжит, а там и утро…

Апрельским вечером 1961 года возвращался я с работы из совхозного сада. Земля жила: по логам шумела светлая талая вода, голый березовый лес строился в шеренги на кручах, как перед походом.

Весенний день у меня прошел в хлопотах, усталость не мешала по пути домой строить планы общественного сада, представить тот день, когда набухнут, а потом проклюнутся на яблонях почки и порадуют глаз молодой зеленью.

Вошел в улицу села. Из ограды выскочила девчонка, за ней по улице помчался мальчишка. Оба показывали в небо пальцами, кричали встречным:

— По радио сказали: там человек! Летит! Ты, Сонька, ступай в эту улицу, а я — к дяде Терентию!

Произошло что-то важное: ни одно событие не выталкивало так ребятишек из ограды. Тракторист Сяглов из избы стучит мне в раму окна.

— Человек в космосе! Наш! Гагарин! Пролетел над Африкой, теперь на спуск пошел.

Не было такого радостного дня у весны! Нахлынуло волнение… Не могу удержаться, заворачиваю в кузницу. Там гукает еще наковальня, молодой кузнец вьет кольца из раскаленного железа, искры стреляют в дверь.

— Саша, — кричу я, — какая новость! Человек в космосе! Погоди не стучи!

— А что теперь делать?

— Давай радоваться!

— Человек-то наш?

— Наш.

— Андрюха, бросай кувалду, — сказал он молотобойцу. — Железо успеем накалить да потискать завтра. Человек принес хороший слух.

У кузницы собираются люди, дознаются-допытываются, как мог человек улететь от Земли.

— Вон куда дело пошло!

— На диво!

— Скажи ты мне на милость: народ облюбовал Землю, пашет, сеет, ухаживает, а вот нашелся же непоседа, эк куда махнул!

— Какая сила вздыла-подняла его столь высоко да далеко?

— У какого отца-матери родился такой смелый человек?

— Там же холодище страшный! Значит, он дюжой на мороз!

— Вот ты про мороз помянул. Сибиряк этот Гагарин, не иначе, с холодом свычен. Другого не пошлют.

— Как же он пролетел: поперек или повдоль Земли?

— Земля же круглая!

— Знаю, в школе учили, но откуда-то берется направление?

— Я тебе точно скажу, — вмешался кузнец Саша, — направление пошло от Москвы! От той точки идут теперь линии во все стороны: вдоль, поперек и по всякому. Ученые спутниками в космосе вехи поставили, а Гагарин слетал и проверил. Теперь расскажет про новую дорогу. Вот как это дело получилось. Направление правильное вышло!

— Постой, Саша, — остановил кузнеца степенный Михаил Демьянович. — Ты правильно говоришь. Язык у тебя ходкий: речь ведешь, как молотком по наковальне Андрюхиной кувалде подыгрываешь. Тебя можно и завтра послушать. Дай узнать от изабольшного [48] Настоящего. грамотея.

— Скажи нам, — обратился он ко мне, — откуда пошло этому делу начало? С каких пор искались-бились люди, пока человек поднялся под звезды? Ты книжку в руках держишь — тебе и слово.

Рассказал о Кибальчиче, оставившем свою мечту о полетах в стенах каземата, о калужском учителе Циолковском, изведавшем нужду и насмешки, но верившем, что его ракета оторвет человека от Земли. О Цандере, поддержанном Лениным еще в первые годы Советской власти.

— Вот куда этому полету родство-то идет! Светлые головушки велись в России, а ходу не было: власть загораживала.

— Эта власть, — заговорил старичок Федор Сидорович, — была… истинный христос, на манер надава от тесной обувки! И ступить надо, и боль прожигает до сердца, а идти приходится. Хорошим человеком помыкали, не берегли… Богатые за богом спасались, а бедные молитвой одевались.