Степан Титов - Два детства

Настоящее искусство… Какое оно? Среди половодья песен, песенок, романсов, фокстротов, танго, блюзов, симфоний, — как проплыть до берега, не захлебнуться? Одни сосут «музыкальные леденцы», причмокивают да похваливают, другие в полумраке концертного зала заворожены блеском симфонических слитков, полных мысли и страстей… Почему в океане времен из многочисленного племени музыкантов остаются могучие айсберги, переплывающие из одной эпохи в другую, а куда исчезают остальные? Зачем они трудились, почему сгинули? Почему люди в поисках истины и красоты обильно сорят? Почему музыкальные сорняки обильно цветут, ослепляют глаза? По мелкодушью ли самих потребителей яркого, но сомнительного товара? А есть ли уверенность, что плевел не роняет семени?

Обуревают голову вопросы, сшибаются мнения — разбирай, выбирай… И почувствовал я, как нелегок путь у музыки и что она выше забавы.

На уроке композитор Александров втолковывал нам основы построения музыкального произведения. Заспорили о значении формы и содержания. Одним казалось, что форма не так уж много значит, что доброе вино можно выпить из черпака, другие утверждали, что без формы камень-самоцвет — галька. Учитель внимательно выслушал нас и сказал, как подул на больное место:

— Спорить полезно, но дело-то в том… учиться вам необходимо. А то, чего доброго, начнете в цветочную вазу щи наливать. Вот какое дело-то.

Не всем был ясен смысл слов о вазе и щах, потому мы после уроков решили уточнить его.

— Чего это он о щах речь завел? Какой-то прозрачный намек на темном фоне.

— Ваза — это произведение искусства, а щи?

— Щи — тоже произведение, только кулинарное.

— Их же не совместишь!

— Он и намекнул, чтоб стало ясно, отчего щи наливают в тарелку. Щи — содержание, тарелка — форма. Вот тебе гармония формы и содержания!

— Нет, я угадал! Мы заспорились. Митингуем о новой музыке, а какая до нас написана — толком не знаем. Он намекнул, что надо учиться, а не петушиться!

— Ведь верно, — закукарекались мы. Учитель опасается, чтоб не засалили музыку щами, не напихали в вазу мусора. Учиться надо, и серьезно!

Артистично посек нас Александров! Не больно, не обидно. Примолкли ребята, навострили уши. Я тоже остро почувствовал, как надо много знать, прежде чем заговорить музыкой.

Сверстники уже обладали навыком игры на фортепьяно, а мне приходилось начинать с азов. Мой учитель Николай Николаевич Кувшинников два урока освобождал кисти рук, заставляя стучать по крышке рояля. Эти же упражнения проделывал я в общежитии, старательно в уголке молотил по своим коленям, чем вызывал колкие насмешки товарищей.

— Эй, дровокол, — язвил кто-нибудь, — опять размахался! По твоим рукам самый выгодный инструмент — колун: в любой котельной на хлеб заработаешь.

— Катись к дьяволу, — огрызался я.

Припекала обида, поднималась злость на свои неуклюжие руки, на толстые пальцы-увальни, попадающие взалом между черными клавишами. А тут еще и названия музыкальных вещиц покалывали самолюбие. Взрослый парень выбивает по клавишам «Верхом на палочке», «Болезнь куклы», «Марш оловянных солдатиков». Когда садился заниматься и открывал ноты, то уже готовился к очередной колкости. Сейчас студент Воробьев, ядовитый, как Никандра-пастух, сунет за ворот насмешку-колючку. Слышу, как притихли в комнате. Насмешник подходит сзади, объявляет, как со сцены:

— Следующий номер «Вы-ер-хы-ом на пы-а-лочке», — читает он, как толстовский Филиппок. — Неповторимое исполнение потрясающего виртуоза! Спешите слышать, как сибирский Лист осиновый едет к больной кукле верхом на палочке!

Я стал готовить уроки в классах, когда они временно были свободными. Дежурил в коридорах, слушал скрипачей, пианистов, тромбонистов. Так я кочевал из класса в класс. Надо было обогнать время, узнать, что можно сделать, отбиться от насмешек.

…Вспомнилось, как когда-то в коммуне учитель, радуясь успехам маленьких музыкантов, говорил взрослым в шутку:

— Похоже на то, что если зайца часто бить по ушам, то можно научить его зажигать спички!

Эта шутка означала еще и то, что за лень, нечистый звук будет припарка — очередная правка уха. Взрослые толковали эту шутку шуткой. Прасковья Фроловна, медлительная, как речка Журавлиха, смеялась женщинам:

— Издивуешься, бабы, да и только! Ухо-то надо править, как больное брюхо.

Память человека скапливает и хранит мудрость пословиц, шутку-искорку, вспыхивающую солнечным зайчиком в живой беседе. Хранится такое добро про запас, к своему часу. Приходит он, веселый или грустный, подымет из кладовой памяти придремнувшее слово-самоцвет, положит его человеку на темя, и просветлеет голова.

Что-то похожее произошло и у меня от этой шутки. Зайца выучивают, а уж я-то должен научиться! Пусть лопнет небо с севера до юга! Садись за инструмент, начинай с азов, как дети делают первый шаг от лавки.

Как-то (да уже первые сосульки стали прорезываться) выдавливал на клавишах урок в классе. Заметил небольшие успехи, и зубастый зев рояля не так уж стал страшен. С морозных крыш в класс пробрался утренний луч, повис на двери мерзлым полотенцем. Подняв глаза, увидел женщину. Она улыбалась полным лицом. Повязанная солнечным лучом, казалась очень знакомой. Такую видел когда-то в сельской церкви, где жили дед Бушуй и богородица. Это была преподавательница Лия Моисеевна Левинсон. Я вскочил, захлопнул ноты.

— Занимайтесь, есть еще время, — сказала она, но я решительно не хотел показывать свой репертуар.

Пальцы ее побежали по клавишам, а те послушно заныряли бойкими утятами, на что рояль отозвался обилием звуков, зажил, заговорил, заплескал искристыми струями мелодий. Звуки кипели, рокотали, били вверх из-под приподнятого черного крыла инструмента… Это Лист рассказывал о фонтанах виллы Эсты. Как могли небольшие руки исторгнуть столько звуков, в неутомимом полете цепко выхватывать брызжущие аккорды. Музыка окончилась, преподавательница опросила:

— Нравится? Что вы разглядываете свои руки?

— Не для музыки они. Клавиши-то надо со шпалу.

— Вот как! — засмеялась она. — Голова должна быть для музыки, а играть и эти руки могут. Работать надо много, и пальцы побегут.

Это было для меня напоминание шутки о зайце. От усиленных тренировок дело заметно подвинулось. Насмешки прекратились. Победа!

Разыскивая класс для занятий, забрел в концертный зал. Там заканчивалась гражданская панихида по умершему певцу Григорию Пирогову. На сцене покойный лежал среди венков. У рояля Александр Пирогов пел «Судьбу» Рахманинова. Полумрак зала, какая-то могучая тишина, мертвый певец и музыка… Брат брату поет в последний раз, на вечное расставание. И припомнилась мне другая смерть, впервые увиденная детскими глазами.