Ганс Дибольд - Выжить в Сталинграде [Воспоминания фронтового врача. 1943-1946]

Но до мира было еще очень и очень далеко. Когда я познакомился с Венгером, он лежал в кровати, беспомощный, как ребенок, и беспрестанно повторял своим высоким детским голосом: «Я совершенно истощен, я совершенно истощен. Я не могу ничего делать!»

Он был прав. Все, кто оправлялся от тифа или дизентерии, не выздоравливали, а заболевали дистрофией, или, проще говоря, переживали физический упадок от голода, истощения, нехватки витаминов, психического перенапряжения, нервной раздражительности и отравления организма продуктами распада тканей.

Русские называли это состояние дистрофией. Они делили это состояние на стадии, разделяя дистрофию в целом на сухую и влажную.

У доктора Венгера я диагностировал типичную дистрофию, но даже в этом состоянии он иногда становился сильным, если приходил в ярость. Помню, как он однажды отшвырнул человека, обиравшего мертвецов, с такой силой, что тот вылетел в коридор, выломав собой дверь вместе с косяками. Стоило какому-нибудь русскому войти в операционную и положить глаз на сверкающие ножницы, как Венгер тут же прикрывал инструмент руками и кричал: «Стериль, стериль, нада, операцио!» В результате русский извинялся перед Венгером, назвав его профессором, и уходил, ничего не взяв.

Однажды доктор Венгер показал мне больного, ноги которого ниже колен были покрыты мелкими красными пятнами у оснований волосяных фолликулов. Больной был бледен, у него плохо заживали раны. Нас постиг новый бич — цинга. Этот удар обрушился на нас, когда только-только забрезжила надежда на восстановление сил.

У доктора Беккера из Оденвальда начала подниматься температура. Каждый раз, проходя мимо него, мы щупали ему пульс. Мне потребовалось много труда и терпения, чтобы помочь ему подняться по лестнице к выходу из подвала и отвести в тифозный бункер. Из бункера он вернулся глубоким стариком. Его речь — и прежде не очень разборчивая — стала совсем невнятной. Но его доброта и интеллигентность не покинули его даже в таком бедственном положении. Даже в темноте тифозного подвала он сохранил отблеск гейдельбергской школы. Позже мы много говорили с ним о великих учителях — Креле, Киршнере и о моем учителе Карле фон Ноордене, который был близким другом Рудольфа Креля. Эти имена навсегда оставались с нами, даже если было суждено закончиться нашей медицинской карьере.

Между прочим, русские при встречах всегда спрашивали: «Как долго вы работали врачом?», «Где вы работали?», «Кто были ваши учителя?». Многим из них было известно имя Карл фон Ноорден. Я часто пользовался этим именем как щитом, чтобы уберечь вверенных мне больных.

Когда я вернулся домой, этого мудрого человека уже не было в живых. Ни его здоровое тело, ни его бодрый дух не смогли продлить его жизнь до глубокой старости. Он погиб под обломками дома, разрушенного прямым попаданием бомбы. Смерть уже давно неистовствовала в сердце моей страны, о которой мы тогда грезили, как о мирном убежище.

Тиф продолжал свирепствовать в тифозном бункере и даже перекинулся в помещение, в котором жили врачи. Однажды ночью мы были разбужены оглушительным ревом: «Этот Блинков, всемирный коммунист! Тидди-пом, тидди-пом, тидди-пом… Этот Блинков, всемирный коммунист!»

Кричал вестфалец Шорш Хербек, у которого внезапно начался бред. Русский часовой уже начал проявлять беспокойство, когда нам с большим трудом удалось утихомирить Хербека. На следующее утро мы перенесли его в тифозный бункер. Он проболел целый год. Другой наш помощник, фельдфебель Бауман, встав однажды утром, помочился посреди комнаты. Температура у него поднялась раньше, но он никому не сказал о своей болезни. Его тоже отправили в тифозный бункер и положили рядом с Шоршем. Сделать это было не так легко. Несмотря на все наши увещевания, он злобно смотрел на нас, явно собираясь сопротивляться. Как и все больные, он считал перевод в другое помещение зловещим знаком и поэтому всячески ему противился.

Правда, в те же самые дни из тифозного бункера к нам вернулся молодой венец доктор Екель. Это был культурный молодой человек, прекрасный шахматист, отличавшийся смесью смирения и тонкой иронии, столь характерной для венцев. Теперь от этой утонченности не осталось и следа. Начать надо с того, что он почти полностью оглох. Когда его о чем-то спрашивали, он неизменно отвечал громким вибрирующим голосом: «Что-о?» Выдавить из него что-либо внятное стоило громадных усилий и энергичных убеждений. Кроме того, он стал абсолютно беспомощным.

Однажды ему надо было отнести полное ведро от двери подвала до печки. Он медленно шел к цели, передвигаясь мелкими шажками. Вдруг он остановился посреди комнаты как вкопанный и тупо уставился прямо перед собой, продолжая держать в руке тяжелое ведро. Он стоял, не делая никаких попыток идти дальше.

Один из нас окликнул его.

— Доктор Екель!

— Что-о? — последовал обычный ответ.

— Почему вы не идете дальше? — спросили мы.

— Что-о?

Мы повторили вопрос:

— Почему вы не идете дальше?

Тогда он ответил:

— Передо мной стоит стул.

Мы действительно увидели стул; но у Екеля оставалось много места, чтобы просто его обойти.

— Обойдите его, — сказали ему.

Екель, не двинувшись с места, снова спросил:

— Что-о?

Мы стали терять терпение.

— Да, господи, идите же, обойдите его или отодвиньте!

Он снова повторил свое «что-о?», церемонно отодвинул стул в сторону и прошел с ведром к печке. Мы каждый день ругали его, чтобы побудить к мыслям и действиям. Прошло еще много времени, прежде чем перед нами снова был прежний Екель — тонкий и остроумный интеллигент, каким мы знали его до болезни.

Однажды утром из Бекетовки приехал грузовик и остановился перед нашим госпиталем. Вышедшие из кабины комиссар и женщина-переводчик пошли в дом коменданта Блинкова. Комиссар был тучным осанистым человеком, похожим на китайского мандарина. Переводчица была хрупкой стройной черноволосой женщиной в ладно пригнанной форме. Через некоторое время мне и доктору Штейну передали приказ: собрать вещи и приготовиться к отъезду в Бекетовку.

Мы собрали свои немудреные пожитки. Ожидавшие часовые препроводили нас к коменданту. В помещении не было ни окон, ни дверей. Вещи остальных отъезжающих уже лежали на полу. Нашими спутниками были другие офицеры, среди них майор-хирург доктор Дидриксен. Мы положили наши вещи с вещами остальных — расческу, зубную щетку, носовой платок, портянки.

Один из офицеров, видимо, был не вполне в своем уме, так как на свой маленький узелок он положил книжку фюрера крестьянского фронта Дарре «Раса и почва». На обложке блестела свастика. Мы, улыбаясь, ждали, как отреагирует на это охрана. Часовые наскоро просмотрели эти кучки тряпья, но не обратили на книжку ни малейшего внимания.