Ганс Дибольд - Выжить в Сталинграде [Воспоминания фронтового врача. 1943-1946]

Пульс у Маркштейна был слабый. Я встревожился, отошел в угол палаты и принялся искать шприц, чтобы сделать ему инъекцию строфантина. Поиски мои не увенчались успехом. Я был в отчаянии. В горле у меня стоял ком, так как я был уверен, что дни Маркштейна сочтены. Мы так много пережили вместе. Но он оказался выносливым человеком и пошел на поправку. Позже мы не раз с ним ссорились, и он неизменно оказывался сильнее, потому что мог вытерпеть большие лишения, чем я.

Вскоре в этой палате появился третий больной. Это был наш переводчик Шлёссер, тоже из бункера Тимошенко. Несколько дней он прожил с нами в комнате начальника госпиталя, а потом у него началась лихорадка. Обирая умирающих, он заразился сам. Судьба жестоко отплатила ему за прегрешения против совести. Для того чтобы устроить его как можно удобнее, я положил его на диван, застеленный американским шерстяным одеялом. Он получал все лекарства, которые мы могли найти в наших скудеющих запасах, а русские давали все, что могли, лишь бы он снова поправился. Но ничто не помогало. Сам Шлёссер звал смерть. Он не мог лежать и все время сидел в своем углу. Лицо его было искажено болью и отеками, налитые кровью глаза вылезали из орбит. Рот был все время открыт, за распухшими губами виднелись зубы, из угла рта на грудь стекала слюна. Он все время что-то неразборчиво бормотал. Стоило подойти к нему, как он начинал кричать, царапаться и кусаться, как дикий зверь. Несколько дней и ночей он, дрожа, бредил в своем углу, пока смерть не избавила его от лихорадки и невыносимой головной боли. Комендант нашел в его вещах фотографию, на которой Шлёссер был запечатлен в начале войны, когда был молодым здоровым солдатом. Комендант показал нам фотографию и сказал: «И вы позволили умереть такому красивому парню!»

Комендант Блинков был армянин и прирожденный администратор. Он гораздо больше понимал в доходных делах, чем в медицине. С нами он обращался в полном соответствии с принципом, о котором неоднократно напоминал громовым голосом: «В Советском Союзе приказ — это закон!», и требовал, чтобы приказы исполнялись быстро и неукоснительно. Столкнувшись с самой ничтожной провинностью, он рычал: «Какая наглость!» В случаях более серьезных нарушений он кричал: «Я тебя расстреляю!» При этом он обязательно уточнял, когда и где это произойдет. Надо сказать, что он так никого и не расстрелял, хотя был отменным стрелком и метко стрелял по кирпичам в стене и сбивал пролетавших вдалеке ворон. Иногда, схватив палку, он принимался грозить робкому переводчику Янчичу, угрожая содрать с него кожу на ремни. Этого, правда, тоже не случилось. Но Янчич каждый раз сильно пугался, и это мешало ему правильно переводить то, что мы говорили коменданту. Но больше всего интереса Блинков проявлял к экономическим вопросам. К этому его предопределили воинское звание и происхождение. Этот рослый человек с длинным носом, быстрыми проницательными глазами, седыми щетинистыми волосами и громовым голосом обладал сверхъестественной способностью извлекать шинели из навозных куч, сапоги из груд битого кирпича, фотоаппараты из выбоин в стенах, а части пистолетов из щелей в полу. Если он находил деталь фотоаппарата, то приказывал начальнику госпиталя отыскать все остальное. При этом он грозил, что тот, у кого найдут недостающие детали, будет расстрелян. Если, несмотря на угрозу, ничего найти не удавалось, начинался «поиск оружия». Тогда Блинков переворачивал вверх дном весь госпиталь. В то время оружие в Сталинграде валялось буквально везде. Наверное, по этой причине Блинков не причинил вреда никому, под чьим спальным местом или в щели над головой, к ужасу бедного пленного, он обнаруживал пистолет или какое-то другое оружие. С другой стороны, во время таких обысков охрана часто изымала у пленных разные предметы, особенно если они отливали металлическим блеском или казались полезными. Среди сокровищ Блинкова был даже микроскоп. У стены во дворе он хранил одеяла, а рядом форму и простыни. Иногда все это исчезало, не побывав в дезинфекционной камере. Блинков тщательно следил за тем, чтобы были изъяты сапоги умерших больных. Стало опасно иметь сапоги. Всегда была вероятность того, что их просто снимут. Поэтому при первой же возможности сапоги меняли на ботинки со шнурками, которые не пользовались особым спросом.

Блинков обвинял начальника госпиталя в пренебрежении больными, говоря, что его больше интересует заготовка дров. Но доктор Дайхель был прав. Ему одному приходилось заниматься помывкой больных и дезинфекцией. Только теперь, когда мы поступили в его распоряжение, он мог надеяться, что теперь будут лучше лечить каждого больного.

Мы регулярно делали обходы больных, и, так как теперь в помещениях был свет, могли спокойно говорить с ними и выслушивать их. Как правило, они жаловались на голод, боли в животе и слабость. Мы близко познакомились и подружились. Когда я впервые вошел в левый бункер, то первым делом увидел две железные кровати, поставленные в два яруса. На одной лежал молодой Йохен Клейн, наш самый истощенный пациент, который, казалось, состоял из одних только длинных тонких костей. Он не мог ходить — только лежал на койке и тихо и жалобно стонал. На верхнем ярусе помещался бывший адвокат, высокий сухопарый мужчина, служивший в одном подразделении с Клейном. Адвокат ухаживал за ним, как за клиентом и как за несмышленышем. Нам он обстоятельно рассказал, что Клейн вообще всегда был как ребенок и даже в армии любил сладости.

Справа от входа стояла маленькая железная печка. Санитары и нетяжелые больные вечно собирались вокруг нее — грелись и жарили на ней хлеб. К печке примыкал ряд двухъярусных кроватей. Матрацев не было. Сетки были застелены шинелями и одеялами. На верхних койках помещались по два-три человека, на нижних — по три-четыре. Слева, у освещенной стены стоял ряд односпальных кроватей. На них я положил самых тяжелых больных, нуждавшихся в тщательном наблюдении. На ближней ко входу кровати лежал молодой лесник из Оберплана, что в горах Богемии. У него была сильная лихорадка с бредом. Он все время говорил о пражском отеле «Вильсон». Когда он пришел в себя, то рассказал, что действительно был там один раз с отцом. На следующей койке лежал наш доктор Екель, молодой врач из Вены. Этому доктору было присуще милое изящество, столь характерное для жителей его родного города.

Узкий пыльный проход разделял койки на два ряда — правый и левый. Земляной пол был посыпан опилками. В помещении постоянно стоял промозглый холод.

Среди больных, лежавших на двухъярусных кроватях, возникли братства, члены которых самоотверженно помогали друг другу. Самым шумным было саксонское братство. В это братство входил Эммен, один из наших лучших санитаров. Когда он выздоровел, я перевел его в перевязочную, а потом и в нашу комнату. Он был тогда очень бледен, лицо было одутловатым из-за отеков. Говорил он на чистейшем и малопонятном саксонском диалекте. Это товарищество больных очень нам помогало. Конечно, конфликты случались, но не было ни вспышек ярости, ни непрекращающихся криков боли. Тем горше воспринимали люди смерть товарищей.