Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Бесшабашная военная жизнь создавала приключения и болсс необыкновенные. Как-то казачий офицер оскорбил (кажется, назвал подлецом) драгунского. Вызвать на дуэль — по военному времени невозможно. Тогда драгун приглашает с собой нескольких товарищей и едет к казакам, у которых давали бал. Войдя в собрание, драгун нашел своего обидчика и закатил ему здоровенную оплеуху. В тот же момент драгуны выбежали, вскочили на коней и — марш восвояси. Казачий офицер велит бить тревогу, командует взводу казаков: «На коней!» — и мчится во весь дух за драгунами. Могла выйти очень скверная штука — междоусобная битва войск разных оружий, но, к счастью, казаки не догнали драгунов. Нс знаю, чем окончательно разрешилась эта история.

У нас в Новороссийске с увеличением числа войск жизнь тоже очень оживилась. Тогда к нам назначили нового воинского начальника, генерала Лыкова. Кстати сказать, мы в это время переменили квартиру и заняли один из казенных домов в ряду тех, которые тянулись к дому воинского начальника. Их и всего-то было четыре дома: в одном поселились мы, в другом — адъютант Бабича Куч-ковский, выздоравливавший от ран, в третьем была канцелярия воинского начальника, а в четвертом — он сам. Одно время в Новороссийске почему-то проживал генерал Бабич, который занимал дом около крепостных ворот. Это был самый популярный между казаками генерал, и сам сщс совсем проникнутый стихиями казачьего быта и характера. Казаки, между прочим, считали его заговоренным, заколдованным и были уверены, что его не берут ни шашка, ни пуля. И действительно: черкесы никого не старались убить так настойчиво, как Бабича, разорителя их земли, и никогда им это не удавалось. Из-за него погибло немало других лиц. Я уже упоминал о горькой судьбе Кухаренко, принятого за Бабича. Другой случай, мне известный, относится к капитану Кучковскому. Это произошло еще в Адагумском отряде. Несколько черкесов успели в какой-то схватке пробиться до Бабича и бросились на него в шашки. В первый момент никто не подоспел на выручку генералу, кроме его адъютанта Кучковского. И что же? Кучковский был искромсан шашками и долго потом проболел, а Бабич не получил ни одной царапины. Несколько времени спустя черкесы стреляли в Бабича, ехавшего с оказией через Маркотх, по старой дороге. Но Бабич и тут остался невредим, а предназначенная ему пуля засела в горле доктора Селицкого, ехавшего около него. Так в течение своей долгой боевой жизни (до самой войны 1877 года) Бабич, вечно находившийся в огне, ни разу не был ранен и умер в старости своей смертью.

Он был большой любитель пения, и около его квартиры хор казаков каждый почти вечер пел песни. Новороссийская публика, гулявшая по нашему крепостному «проспекту», любила собираться поблизости слушать этот хор. Казаки вообще музыкальны и пели прекрасно то разные думы про старину, то песни юмористические или воспевающие любовь. Одна, очень бойкая, относилась специально к Бабичу:

Як прикажет Бабич бить, С плеч головонька летить,

Ой лихо-молодцы,

Храбри, брави кубаици…

Репертуар был исключительно малороссийский, за исключением заключительной песни, относившейся к каждому начальнику, когда ему пел солдатский хор:

Мы тебя любим сердечно,

Будь нам начальником вечно,

Всякий с тобою нам край Кажется рай, рай, рай.

Далее говорилось, что они рады за него идти в огонь и в воду, во всякую бурю и непогоду, и в заключение:

Рады с тобой веселиться,

Рады допьяна напиться,

Вот и бутылка, стакан.

Выпей, хозяин, прежде сам… —

при этом певцов действительно обносили доброй чаркой водки.

Воинским начальником был тогда генерал Лыков, добрый наш знакомый, Аполлон, кажется, Григорьевич… Отчество я что-то позабыл. Жена его, Анна Яковлевна, была дочерью генерала Кухарен-ко. Сам Лыков был крупный, красивый мужчина, в молодости порядочный гуляка, не очень далекий, но храбрый и находчивый офицер. Как все сильные, крупные мужчины, он был флегматичен, пока у него не накипал гнев, разражавшийся целой бурей. Он хорошо знал кавказского солдата и умел с ним обращаться. Однажды, когда он еще не был генералом, ему пришлось штурмовать очень сильный черкесский завал, со множеством защитников. «Вижу я, — рассказывал он потом, — что мои солдатики что-то приуныли, подозрительно посматривают на завал, мнутся… Что тут делать! Надо их как-нибудь ободрить… “А что, ребята, — говорю, — завал-то, кажется, очень сильный?” Тут со всех сторон отзываются: “Точно так, ваше высокоблагородие, сильный, трудный завал”. “То-то, — я говорю, — сильный, не сдастся сам. Значит, нужно брать!” Послышался смех, развеселились. Я крикнул “ура!”, и смяли черкесов… Конечно, немало и наших уложили».

У Лыковых часто собиралось крепостное общество поиграть в карты, попить чайку, поболтать. Против нас сначала жил инженер Суходольский, Константин Викентьевич, с женой, Жозефиной Станиславовной, дочерью Эмилией и сыном Вячеславом, сверстником моего брата. Эмилия была молоденькая девушка, не столько хорошенькая, сколько привлекательная, кокетливая и с головой, набитой романтическими мечтаниями, л впрочем, очень милое и доброе существо. Это была семья тоже наших добрых знакомых. Вообще, у нас было много друзей-поляков. Огец относился к полякам крайне своеобразно. Среди них было множество лиц, которых он любил и уважал, как Янковский, Гутовский и т. д. С Гутовским он находился в постоянной переписке, которая велась на латинском языке. Оба одинаково хорошо знали по-латыни. Нужно заметить, что Гугов-ский был действительно превосходный человек, редкой честности и в то же время деловитый. Впоследствии он сгал темрюкским городским головой и пользовался среди населения чрезвычайной популярностью. Но, любя многих поляков как отдельных личностей, мой отец относился к польской науке презрительно, считал ее двоедушной и легкомысленной. «Подлый лях» — было его обычное выражение… Разумеется, он не оскорблял поляков выражением этих своих чувств, но когда дело доходило до политики, то не стеснялся обрывать их самым резким образом. Тогда в Польше шло ловстание, которому поляки, разумеется, сочувствовали. Однажды, помню, мы большой компанией гуляли за городом по лесу. И вот проходим в одном месте под роскошным великаном дубом. «Экое чудное дерево, — заметил отец. — дюжину повстанцев можно бы повесить на ветвях!..» А среди гуляющих было два-три поляка…

Впрочем, вообще с поляками у нас жили дружно, да и сами поляки Кавказской армии относились к русским лучше, чем где бы то ни было. Военное, боевое товарищество всех связывало. Это можно сказать и о других национальностях. Все, кого называли «благородными» и «образованными», составляли дружное, сплоченное общество. В сторонке от него стояли только купцы, но они уж никак не могли назваться образованными. По большей части это были даже не русские, а греки, люди совсем другой цивилизации, по-русски даже и говорившие плоховато. В стороне от общества стояло и духовенство, как по всей, впрочем, России. У нас в Новороссийске мы застали священника отца Иоанна Костянского. Это был вдовый военный священник, отправлявший, впрочем, духовные обязанности для всего населения, быстро у нас возраставшего. Трудно сказать, хорош ли он был или плох. С одной стороны, пожалуй, очень плох. По своему вдовству он сожительствовал с какой-то бабой. Пить он так любил, что его можно назвать почти пьяницей. Никакой благоговейности у него не было. Он был неудержимый до болезненности хохотун. Один раз, помню, мылись мы — отец, я и отец Иван — в госпитальной бане, которой тогда, как единственной, пользовалось все новороссийское общество. Кончили мыться и выходим в предбанник. Отец и говорит ему: «Ну, батюшка, с мылом изыдем…» «Ха-ха-ха! — расхохотался наш отец Иван и долго не мог успокоиться, все хохотал и повторял: — С милом изыдем». На другой день, в воскресенье, отец был у литургии. Когда отец Иван по окончании службы вышел и сказал: «С миром изыдем», он нечаянно взглянул на отца и, припомнив вчерашнее, до того был охвачен порывом к хохоту, что едва мог прочитать молитву. Не помню я у отца Ивана никаких проявлений «пастырства», кроме требоис-правления. И однако же народ его до чрезвычайности любил. За что? Значит, было в нем нечто доброе. Знаю я, что он был необычайно бескорыстен, ни с кого не требовал денег и не гнался за ними. На требы являлся внимательно, без задержек. Может быть, за ним и еще что-нибудь было хорошее. Как бы то ни было, когда его изгнали из Новороссийска, толпы народу сокрушались об этом и провожали его. А изгнали его, когда Новороссийск стал превращаться в город и духовные власти сочли неприличным держать в городе такого «безобразника». Отца Костянского перевели в какую-то крепость в Закаспийской области, и, повторяю, толпы жителей с горем провожали его в изгнание. О нем еще более вспомнили при его преемнике. Новый священник представлял полную противоположность распущенному Костянскому. Он был тих, приличен, необычайно чистоплотен, одет с иголочки, носил даже крахмальные воротнички и манжетки и был из образованных. Но недолго он прожил с паствой. Его конец поразил население ужасом. Он — повесился…