Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

Шатров: «Я не хочу говорить здесь о той атмосфере, в которой шла работа, я скажу это в более полной аудитории. А здесь я хочу сказать вот о чем. Когда работа идет нормально, то в работе могут быть и замечания, и мы к ним прислушиваемся, а здесь было ненормально. Назаров (Главлит) сказал, что этот спектакль — „удар в спину советской власти“. Да, идет борьба, начавшаяся на 22-м съезде КПСС. Назаров думает по-другому и те, кто его поддерживает, и не знаю, кто еще победит, может, и Назаров. Мы против атмосферы подозрительности. Назаров говорит об окружении Ленина — убрать Коллонтай, чуть ли не врагом народа ее называет. И только мужество Фурцевой спасло спектакль на сегодня, а с Назаровым мы еще поговорим. Назаров выражает вчерашний день. (Реплика Ефремова: „А может, завтрашний?“) Нет, вчерашний, и это хотя бы потому, что спектакль завтра пойдет».

Ефремов: «Название „Большевики“ — это слишком принципиально, это ведь трилогия со своей сквозной идеей. Что значит не те большевики, те, те большевики. Здесь главное — идея большевизма, то, что это круг, то, как они спаяны, как подкованы марксистски. Нельзя отказаться от этого названия, нельзя идти здесь на компромисс — это было бы непринципиально. Со многими замечаниями согласен, но с изменением названия — нет».

Кваша: «Да и просто политически неверно изменять здесь название, что же будут говорить: значит, это не большевики, раз не разрешили это название. Пойдут по Москве разговоры».

В выступлении Шатрова в адрес Назарова были еще слова о его безграмотности, серости и т. д. А потом началось такое, что требовало кинокамеры, — братание. Шатров целовал Тарасова, Ануров — Эрмана. Об объятиях «дружественных» сторон я уж не говорю. А Тарасов дошел до того, что, прощаясь, поцеловал руку не только Цирнюк, но заодно и мне.

Сейчас, сидя в приемной у кабинета Фурцевой, я думаю о ее поступке [12] В книгах Смелянского «Предлагаемые обстоятельства» и «Уходящая натура» эпизод о взятии Фурцевой ответственности на себя за выпуск спектакля «Большевики» отражен неверно. . Скорее всего — это отражение каких-то игр «наверху». Ведь она взяла на себя ответственность, не только не видя спектакля, но даже не прочитав пьесу, зная содержание с чужих слов, а она иногда читает. Как сказал Кошелев, вот, мол, как она доверяет своему аппарату. А может, она нарочно не читала, чтобы потом, если что, сказать: вот, мол, поверила, а они подвели.

Вечером после дежурства я была на «Метели» в постановке Равенских в Театре Пушкина. Странно, но это все мне было довольно безразлично. Ведь это о страшном 37-м годе, написано Леоновым в 38-м году, с тех пор пьеса не шла, но нет какого-то ощущения подлинности и страшного времени, и как-то все слишком в прошлом. Правда, многое переделалось. Больше держат в напряжении сцены любви в исполнении Носика, особенно здорово сделан его танец-признание. Очень жаль Порфирия, его трагедию чувствуешь, а всех, кто из-за него страдали, — нет. Везде до невозможности виден режиссер, как говорится, режиссуры слишком много. Актерски уж очень все «сделано», опять везде режиссер.

Поздно вечером позвонил Фоменко, сказал, что «Мистерию» смотрели ленинградские критики и люди около театра. Что-то получается, в последний момент как-то вдруг многое нашлось. Я говорю: «Ну, если заквашено, то должно подойти». Он: «Да какое там заквашено, ничего ведь нет — текста, характеров, вот есть такое слово „спонтанно“ — так вот, и здесь спонтанно». Сказал, что завтра позвонит, т. к. нужно посоветоваться.

Вечером позвонил Фоменко. Вчера он был на «Бане», с которой ушел после первого акта. Сказал, что спектакль ленивый, несделанный, но все-таки в нем нет той непорядочности, которую он видит в последнем спектакле Товстоногова «Правду! Ничего, кроме правды». Петр Наумович считает, что Товстоногов теперь так же подает Америку, как когда-то Америка, устраивая суд над Россией, американцы у него глупые, и, в общем, в том, в чем он их обвиняет, они не виноваты. Хотя он не отрицает, что сам материал интересный и режиссерский прием интересный. «И вот потому, что Товстоногов талантлив, о нем и надо говорить. Это депутатский спектакль человека, который стал депутатом через компромиссы», — добавляет он.

Не знаю, все мы, наверное, слишком заражены политикой, публицистикой. Когда-то при встрече с Фоменко после просмотра «Смерти Тарелкина» (мы с Петром Наумовичем были у Бориса Владимировича дома) Борис Владимирович сказал ему: «Не надо быть слишком публицистичным». Хотя Петр Наумович любит повторять, что его интересует не политика, но он часто судит через нее. Я, наверное, тоже, хотя каждый уверен, что это не так. Фоменко говорил, что видевшие «Мистерию» ленинградские критики сказали, что это не пройдет, что они все перепуганы, всего боятся. Но что ему самому с одной стороны тревожно, а с другой — чувство озорное и бодрое заставляет его воплотить все до конца. Я собираюсь поехать на сдачу спектакля.

Сегодня в Кремлевском театре был министерский вечер. Мне почему-то дали билет в президиум (возможно, как председателю профбюро). Перед началом президиум собрался за сценой. Вошла Фурцева, все встали, я тоже. Она со всеми поздоровалась за руку, и я села. Все стоят, смотрят на меня с ужасом. Она сначала облокотилась на рояль, а потом села рядом со мной. Мы вдвоем сидим — все остальные стоят. Быковская (директор Театральной библиотеки) подошла поздравить Фурцеву с орденом Ленина, Екатерина Алексеевна что-то изволила пошутить, все в восторге, атмосфера подхалимажа.

Открывая вечер, в своем выступлении (как всегда, на дурном придыхании) Фурцева говорила банальные вещи.

Среди прочего — о том, что сегодня нельзя просто запретить, что художнику надо доказать, подсказать, как исправить ошибку, что бестактность, незнание дела приносят много вреда. Говорила, какие мы все хорошие, как помогаем искусству, как это прекрасно — работать с творческой интеллигенцией, как ответственно, что партия нам это доверила. Как всегда, она никак не могла закончить и все говорила, говорила, что нам будут завидовать, в какое время мы живем, как мы творим, руководим… Я сидела рядом с Тарасовым (во втором ряду), мы разговаривали. На мой вопрос: «Что с „Большевиками“, история кончилась?» он ответил: «Для нас да, мы твердо стоим на своих позициях, а „они“ хотят доказать обратное». Днем Шумов говорил, что Голдобин должен писать докладную в ЦК с объяснением, почему мы были вынуждены поступить так, как поступили. Я сказала Тарасову, что 17 ноября Эфрос будет сдавать «Три сестры», и что говорят, это интересно. Тарасов ответил: «Дай ему Бог, я предупреждал его за месяц до трагедии». Я: «А что он мог сделать?» Тарасов: «Изменить репертуар». Я: «Репертуар был отличный. (Тарасов морщится.) Раз публика платит деньги, значит, до ее души что-то доходит, просто за фронду платить не будут». Тарасов молчит. После торжественной части президиум стали кормить. Я ушла домой, все противно до отвращения. Сидя среди этой чиновничьей элиты, я очень ясно почувствовала, что человеку не очень стойкому ох как это может понравиться и он постарается здесь «закрепиться».