Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

А у нас «отбой» по рижскому ТЮЗу, так как театр и Паперный прислали Фурцевой телеграмму и началась обратная свистопляска. Голдобина решили срочно направить в Ригу, он завтра выезжает, а Тарасов придирается уже к каждому слову «творения Паперного», оставляя лишь стихи Светлова.

Сегодня прихожу на работу — в нашей комнате Тарасов и Голдобин говорят Шумову, что надо сделать так, чтобы в Центральном доме литератора (ЦДЛ) спектакль рижского ТЮЗа «О Светлове» не был показан. Вот уж что-что, а рекламу мы создавать умеем, привлечем внимание даже тех, кому и в голову не пришло бы интересоваться.

Потом я пошла на Бронную на «Три сестры» Эфроса. Хорошие люди, задавленные личности, ненужные таланты. Все такие молодые. Метущийся по сцене Тузенбах — Круглый, он шутит, почти кривляется, а в глазах тоска, боль, любовь к Ирине. Очень интересно играет Чебутыкина Дуров, в сцене его запоя я ревела белугой.

«Три сестры» не выходят у меня из головы, они о том же, что чувствую и я, — о пустоте жизни, об абсурдности и бессмысленности ее.

Вчера, 25 ноября, «Три сестры» видел Борис Владимирович, говорит, что интересно, талантливо, но того восторга, что был у него от «Мещан», нет: и то ему не так, и это не эдак. Может, и прав, но для меня это не имеет значения, а некоторые вещи, какие ему кажутся ненужными, меня как раз и приводят в восторг и повергают в рыдания, как танец Дурова — Чебутыкина, и, может, я впервые по-настоящему поняла его слова: «…может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне… О, если бы не существовать!» Хотя такие замечания Бориса Владимировича, как слишком длинная интродукция — вальс в первом акте, или слишком долго пляшет тот же Дуров; или что зря из глубины сцены (первый акт) подается чеховский текст, поэтому многое пропадает; или что Яковлева никуда не годится, — совпадают с моими ощущениями. Но для меня все это частности несущественные, для него несколько больше, а для других вообще главное. У нас в Управлении только я и Синянская за спектакль, все остальные, даже Емельянов и Григорьев, — против. Артемов говорит, что ушел после первого акта, что это так плохо, что и времени терять не захотел. Комиссарова орет, что это еврейское издевательство над русской классикой. Шумов — что это не Чехов, а Антон Павлович Ионеско, и хотел было сразу на меня наорать, когда я сказала, что после «Варваров» Товстоногова на меня ничто так сильно не действовало. Шкодин, по словам Шумова, вне себя: «Опять устроили похороны русской классики». Емельянов считает, что здесь все сделано «лишь бы наоборот», и даже Эфрос, мол, не знает, зачем это, и в пример ставит «Доходное место» и целенаправленность Захарова — ну, это понятно: его любовь к Брехту, к форме как таковой и театральной находке здесь сказывается. Львов — Анохин звонил мне вчера — ему очень нравится, талантливо, современно, хотя некоторые ребусы и им не разгаданы: дерево с медными листьями — подставка для шляп, железные ветки в саду или зачем торчат нижние юбки у Ирины, когда она говорит, что она белая птица. И Борис Владимирович, и Львов — Анохин, и я сходимся на том, что замысел у Круглого очень интересный, но он переигрывает. «У Чехова в ремарках Тузенбах все время смеется, — напомнил Борис Владимирович, — это хорошо, что он такой легкий, обаятельный, но слишком мельтешит». Понятно, что правая пресса поднимет вой — Зубков (главный редактор журнала «Театральная жизнь») ушел, не дождавшись конца четвертого акта. Но и защитников много. В. Сечин (критик) плакал как баба, он в восторге, сегодня позвонил и хоть как-то вывел меня из ужаса одиночества.

А вчера я рассказала Тарасову обо всем, что происходит с «Мистерией — буфф». Он слушал, интересовался, а потом лишь сказал, что ему жалко Григорьеву: «Ну зачем же они карать хотят за то, что над нелитованным работали, а почему им не сформулировать, что спектакль не получился». Я: «А потому, что спектакль очень даже получился, а вот о Мао — дзе — Дуне и Аллилуевой органы власти говорить не разрешают». Он: «Да, вмешиваться мы не будем, в Ленинграде свои законы». Тарасов сетовал, что вот Фоменко все берется за очень трудные вещи, а брался бы за такие, как «Король Матиуш I» — прекрасный спектакль идет. На что я ответила, что у Фоменко есть, слава Богу, свое художническое «Я», соответственно которому он и берет материал. Называется, поговорили…

Вечером из дома позвонила Зайцеву, рассказала все, как у нас относятся к «Трем сестрам», чтобы завтра на обсуждении не ждали восторгов, но и не взвивались от наших глупостей. Зайцев сказал, что вчера на «Трех сестрах» был Фоменко, ему понравилось, что это европейский спектакль в манере Эфроса, сам он очень расстроен, но еще надеется, что «пробьет» «Мистерию», хочет идти к начальству.

Сегодня весь день читала книгу Михаила Чехова «О технике актера». Его вдова недавно передала нам безвозмездно архив великого артиста, а за книгу хочет получить 1000 долларов (500 экземпляров по 2 доллара). Наверное, дадим положительное заключение с предложением распространения через Институт истории искусств и ВТО.

В первом часу ночи вдруг звонок: «Я Вас не разбудил?» — «Нет». (Фоменко.) «Вот не мог позвонить раньше, закрутился». Я уже знаю, что он был в ЦК у Михайловой и должен пойти к Шах — Назарову, тоже в ЦК, чтобы выяснить, можно или нельзя Мао — дзе — Дуна и Аллилуеву выводить на сцену. О походе к Михайловой мне рассказал Зайцев. Петр Наумович говорит, что видел «Три сестры»: «Это интересно, только…» — «Что только?» — «Только я люблю, чтобы мысль облекалась в более точную форму». Спрашивает, что еще посмотреть. Я: «Ну, „Большевиков“ в „Современнике“». «Да, пойду 7 декабря». Заговорили о «Метели», так как накануне Борис Владимирович смотрел этот спектакль и ему очень понравилось, прежде всего пьеса, и поставлено ничего. Петр Наумович резко возразил, что все это фальшивка, что эта пьеса его только раздражает, что линия Порфирия написана позорно, и дальше критиковал все в резких выражениях. Я не возражала особенно, но к слову заметила, что не хотела говорить, но скажу, что меня не очень-то радует выведение на сцену в его спектакле Аллилуевой. Он опять вспыхнул: «Это ничтожество, она не имеет права делать свою судьбу предметом обсуждения всего мира, ведь за ней стоит ее папаша — злой гений нашей страны».

Рано утром позвонила Фоменко, чтобы узнать о его встрече с Шах — Назаровым. Петр Наумович сказал, что Шах — Назаров полтора часа давал советы, так как сам пишет пьесы, а по существу вопроса ничего не знает.

Потом пошла на межведомственную комиссию по приему зданий Малого театра и МХАТа после ремонта. В Малом прием перенесли на 6 декабря, не все документы готовы. Во МХАТе все такое старое, но теплое, домашнее, уютное. Была в гримуборной Станиславского, сидела в тех креслах, где когда-то сидели великие — ну как со всем с этим расставаться, как уходить в здание чужое и холодное! Ведь здесь не только портреты основателей театра — здесь они сами в каждой половице, в каждой стене и диване углом [13] Для осуществления генеральной реконструкции помещения МХАТа труппа должна была переехать работать в помещение, выстроенное на Тверском бульваре, 24, где сейчас работает МХАТ им. Горького п/р Дорониной. . В филиале МХАТа помещение ужасное, все потрескалось и перекосилось. И здесь в основном играют приезжающие иностранные труппы — вот, должно быть, впечатленьице!