Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

Вообще атмосфера, отношение к людям в Польше абсолютно иное, чем у нас. Какое-то удивительное чувство собственного достоинства, уважение каждого, отсутствие табеля о рангах, что подтвердил и третий секретарь нашего посольства. Ю. Соколов, с которым мы об этом говорили. И когда за шикарным обедом с ананасами, устроенном для меня одной, я шутя спросила Соколовского (наш Тарасов плюс Вартанян — начальник Управления музыкальных учреждений) и Лисецкого (наш Кузин) не перепутали ли они меня с Фурцевой, то получила ответ, что для них между ею и мною нет никакой разницы, и в этом галантном ответе была большая доля правды. Точно таким же было их отношение и к переводчице, ее мнение о просмотренных нами спектаклях их интересовало ничуть не меньше, чем мое. Но когда я сказала Тымотеушу Карповичу, что у них гораздо больше свободы, то он ответил, что у них хуже, потому что Польша знала, что такое истинная свобода, а теперь это для нее ход назад, а мы свободы не знали, и для нас малейший шаг вперед приближает к тому, что они потеряли.

В последний день, 19 декабря, я попрощалась с Соколовским и Лисецким, забрала 9 приготовленных пьес, получила в подарок книги и пластинки, а также маленькую серебряную сирену.

Вернувшись, я несколько дней ходила как оглушенная, мне были странны резкость, грубость, громкость, как хорошо бы это сохранить, но это невозможно. И вот прошел небольшой срок, и я та же, что была до отъезда.

А пишу я все это в приемной Фурцевой. Сегодня я опять, как и в прошлые годы, Новый год начинаю с дежурства в Министерстве, для меня это уже традиция. Я вышла на работу 20 декабря и окунулась в плохие спектакли: «Мир без меня» в Театре Маяковского в постановке Танюка, «Высшая мера» в Малом театре, «Суджанские мадонны» в Ленкоме. Сдал свой спектакль Эфрос — «Обольститель Колобашкин», бывшая «Современная комедия» Радзинского. Много смешного, но порой провалы, и далеко не все понятно. Хотя, наверное, главное в том, что осуждаются рыцари на час, да и то не рыцари вовсе, а так, игра их собственного воображения.

А обстановка вокруг опять нервная и неприятная. Фурцева посмотрела «Доходное место» и обозвала его антисоветским спектаклем, сказала: «Те, кто не могут с нами расправиться при помощи советской драматургии, делают это руками классиков», и что она, мол, слышала, что «Три сестры» еще хуже, так бойтесь, я вот, мол, приду. И весь улей зашевелился — решили «Три сестры» обсуждать или в московском Управлении, или у нас. А «Большевики» все идут без «лита», и тот все пытается доказать их зловредность — привлекли каких-то старых большевиков, и они высказались против спектакля.

За время моего двухнедельного отсутствия убрали из «Советской культуры» Большова (посмотрим, к лучшему ли). Назначили наконец начальника Управления театров Министерства культуры РСФСР — Сорокина Бориса Николаевича, читавшего эстетику в ГИТИСе. Говорят, приличный человек, Борис Владимирович тоже сказал, что держался Сорокин в ГИТИСе порядочно, будучи секретарем партбюро.

Вечером домой позвонил Фоменко, попросил, чтобы я устроила болгарского режиссера Даниэля на «Короля Матиуша», я сказала, что уже сделала. Сообщила ему, что сегодня маяковцы «Тарелкина» не играли, Малый театр, где теперь Эйбоженко, не отпустил его, ссылаясь на болезнь Павлова, хотя тот играл 1 января. А о том, что Эйбоженко будет играть вместо Павлова 3 января, мне сказал Ефимов (зам. директора Малого театра) еще до Нового года. Значит, руководство Малого театра нарочно решило сорвать спектакль, ведь это Е. Симонов сказал, что «Тарелкин» сделан нечистыми руками.

Да, забыла записать, что, когда я 25 декабря была на спектакле «Мир без меня» в Театре Маяковского, рядом со мной сидела Михайлова. Она спрашивает: «Ну, что хорошего ожидается?» Я: «Ничего, так как мы с Вами на страже». Она: «Ну, кое-что иногда все же прорывается». Я: «Да, но сейчас мы, кажется, очень плотно сомкнули ряды». Заговорили о Мрожеке и постановке «Танго» в «Современнике» польским режиссером Ежи Яроцким. Она сказала, что ничего, кроме сообщения Ефремова в «Правде», не знает, а я — что в нашем посольстве в Варшаве Соколов сказал мне, что, вернувшись, я, видимо, застану дискуссию по этому вопросу, которая должна, по его мнению, кончиться благополучно. Она: «Ничего не слыхала». Я: «У нас тоже тихо, так где же дискуссия?»

Была у Бориса Владимировича. Почему-то разговор пошел так, что он стал мне читать лекцию о моем житье-бытье. Что перескакивать, как блоха, с места на место бессмысленно (я хотела уходить из Управления театров), что я своего дела по существу не знаю, да и по-настоящему им не занимаюсь, что я лишь поверхностно освоила свои театры и труппы, что мне надо глубоко и серьезно этим заниматься. Вот на выпуске спектакль — подготовиться к этому, не только перечитать пьесу, но все, что с ней связано, как и кто ее ставил. Что ему понравилось, когда я пришла к нему перед обсуждением «Тарелкина». И как раз тогда мои «глубокие» знания никому не понравились, ни у нас, ни в московском Управлении — «образованность, мол, свою показывала». Борис Владимирович говорил, что надо освобождаться от примитивного и утилитарного подхода к искусству, что у меня взгляд — просто оборотная сторона медали взгляда Тарасова, он — только как бы чего не было «против», а у меня — чтобы было. Говорил, что у искусства есть более широкое и глубокое назначение — его художественное воздействие, которое, может быть, не так открыто, более незаметно, но задевает такие стороны человеческой души, что перестраивает человека, незаметно влияет на него. Вот эту сторону в искусстве надо видеть и ценить, а я, мол, этого не умею. Потом сказал, что он не сторонник непременного окончания аспирантуры, что знания и широту кругозора можно набирать самостоятельно, постепенно, что эта возможность есть у меня, ведь я вижу все премьеры. И еще надо обязательно читать переводную иностранную литературу.

Говорил о Луначарском — не надо на него молиться, подставлять из него цитаты под сегодняшний день, но разобраться в нем очень даже интересно, рассматривать его академически и через него — эпоху, время — как это отразилось в оценках и высказываниях, порой противоречивых и исключающих друг друга. Найти, что же главное, что живое, а что мертвое, что принадлежит одному лишь прошлому. Интересно взять тему «Луначарский о драматургии» — у него неверные взгляды были на Чехова и Горького, или тему «Луначарский и Малый театр».

Разговаривали о Польше, из которой я недавно вернулась. В ответ на мой рассказ о ритуале кратковременного посещения костела поляками, какой я по утрам наблюдала в Варшаве, Борис Владимирович сказал, что это не ритуал, а такая же духовная тренировка, как бывает физическая, и что в этот короткий срок верующий настолько собран, что этого краткого обращения к Богу ему хватает как опоры на весь день.