Игорь Карпусь - Своё и чужое: дневник современника

13 марта. Увлечения мои кратковременны, душа пуста. Многое приобрёл за последние годы, но ещё больше потерял — способность любить. Неужели это свойство моей натуры, и я обречен только на воспоминания? Чувствую, сознаю множественность своей натуры, я мог бы потрясать людей, а живу в оцепенении, жутком бездействии. С некоторых пор стал до неправдоподобия трезво представлять спасительную силу смерти.

3 апреля. Лезет, лезет неудержимо сквозь старую листву молодая трава, рвутся почки и вылетают блестящие листья, небо синеет кротко и чисто, а море ранним утром — бездна, наполненная клубящимся туманом. Он медленно истаивает, улетучивается, и солнце превращает бухту в искрящуюся чашу, которая и веселит, и утомляет глаз.

10 апреля. Нынче иду по лесу, слышу сухой шорох: кто-то крадется, а никого не видно. Ближе, ближе... Присмотрелся и засмеялся — черепаха. Потом другая, третья, весь.лес в движении. Смотрел на смелых, проворных ящериц, лакированных коровок, грузных бархатных шмелей. Сам, как ящерица, грелся на солнце, купался в душистых потоках света и тепла.

Партийная вакханалия кончилась, можно отдохнуть от рукоплесканий и лозунгов. А ведь они осознают, что жизнь расщепляется и проходит мимо них, и все эти демонстрации не от хорошего самочувствия Ни к чему серьёзному и разумному эти люди уже не способны, и чем скорее они уйдут, тем лучше.

10 июня. Почему мне так трудно? Я на всех ветрах, не укрыться, всё потеряло привлекательность и новизну. В 26 лет жизнь начать заново нельзя, но продолжить достойно необходимо. Утешаюсь тем, что не один, много кругом несчастных не подозревающих, не признающихся или свыкшихся. Их судьба — моя, а благополучных ненавижу, много среди них прикрытых мерзавцев.

9 июля. Ансамбль Луисильо ошеломил Всё, что видел до сих пор, и отдаленно не напоминает ту Испанию, что показал он: не эффектные, нарядные дивертисменты, а исступлённая, яростная, трагическая и одновременно изысканно — отточенная пляска на последнем дыхании, из последних сил. И дьявольское достоинство, гордость, благородство в каждом повороте, жесте, позе. Можно понять после этого и 1808, и 1936.

13 сентября. Умер Хрущев. Молва судит его вкривь и вкось уже семь лет, и это всё же лучше постыдного молчания наверху. Впрочем, этим молчанием они косвенно подтвердили, что доблести и шарлатанство Хрущева принадлежат лишь ему одному. Будущее его оправдает. У кого не вскружится голова, когда рушится монастырь? Его страсть к фразе, дешёвое кокетство, склонность к прожектерству и эгоизм не перевешивают одного — правды, сказанной им и при нём. Теперь её не похерить и не задвинуть, а смещать тени — напрасный труд.

25 ноября. Из Сибири. Дорогой смотрел на мрачные вокзалы, чёрные деревни, ветхие дома и видел, как необъятна и неустроенна ещё Россия, сколько грубых и низких вещей отравляют жизнь народа, оскорбляют и калечат человека. Где же родиться здесь тонкому вкусу и чувству прекрасного?

Евангелия безнадёжно устарели. То, что было их силой, обернулось слабостью — отсутствие художественности. Для искусства евангелия всегда были лишь поводом, только потому такой скудный источник породил такой могучий и возвышенный мир. Страдания Христа не идут на ум, когда перед глазами муки миллионов, так призрачна одинокая жизнь, а землетрясения вызываются произвольно.

27 ноября. Сопротивление житейскому и есть возмездие. Блок говорил с проституткой о Гёте и разжигал в ней божественный огонь. В сравнении с космосом Блока особенно остро сознаю свою ограниченность. Но здесь то, что сам Блок понимал, сравнивая своих с Горьким. Я начинал поздно и с азов.

1972

4 февраля. В заштатном ростовском кинозале с возрастающим изумлением смотрел «Андрея Рублёва». Не было ещё такой страсти, проникновенности, безупречного мастерства, силы гнева и утверждения. Здесь не эпоха через художника, а художник через эпоху, да так, что обнажается тайна искусства, чарующих красок и ликов Рублёва. Это не биография, не повествование, не история. Это цепь картин и образов, связанных развитием, столкновением, борьбой «да» и «нет «. И убеждаешься, что самое оправданное отчаяние не есть вся правда, ибо тогда искусство было бы невозможно.

7 февраля. Стал гибким и переимчивым до неправдоподобия. Эти записи не появились бы, если б я был или законченным негодяем, или только порядочным человеком. Не нахожу сил быть кем-нибудь одним, но знаю о степени падения только я сам.

4 апреля. Читая Есенина, ясно вижу различие между политиком и поэтом. И тот, и другой возвышаются над жизнью, но первый как реалист-реформатор, второй — как реалист-созерцатель. Личность поэта сверхоткрыта и беззащитна перед скверной бытия, переполнившись, она погибает. Страшная усталость в его последних песнях, её он не превозмог, как ни стремился. Конечно, есть поэт и поэт, но Есенин вне сравнений. Поражает, как он в переломное безжалостное время революций вырос из доверчивого деревенского мальчика в первого русского поэта. Какую исключительную работу проделала его светлая голова, сколько воли, силы и зоркости он обнаружил.

Занимает мысль о соотношении мирной и военной жизни народа. Почему между ними такая пропасть? Неужели только смертельная опасность быстро изменяет людей? Завидное свойство рядовой массы — переходить при нужде из одного качества в другое, но как было бы славно, если б грань между ними исчезла.

Был в Ульяновске с детьми, с кручи-Венца любовался Волгой. Не могу найти нужный тон общения с подростками. Нельзя только серьёзно и строго, только просто и доступно, только полусерьёзно. Но меня приняли, может быть потому, что малые не ошибаются в людях. Много работаю, но безуспешно, устал от однообразия. Весна поздняя и нерешительная, моя 27-я весна.

19 июня. Всё позади, всё впереди — вот моё состояние. Диплом в руках, и я испытываю облегчение. Университет не стал для меня родным домом. Я никогда не входил туда без стеснения и робости, тайной муки, ибо пренебрежение и равнодушие в таком заведении особенно оскорбительны.

28 декабря. Трудно браться за перо. Почему-то оказался в этом скверном городке, в окружении мерзких физиономий, на положении поднадзорного, в жалкой и смешной роли школьного учителя. Обстоятельства переменились, но неизменны люди, жизнь, и во мне с прежней силой заговорили отчаяние и злоба. Положение тем безнадёжнее, что теперь, по видимости, я занят. И все вокруг заняты, и многие даже гордятся этим. Занятость такого рода хуже всякого безделья, я никогда не жил так скудно и вяло. Большинству взрослых и детей не под силу расточительность и дробность нашего века, они находятся в плену преимущественно его низких достоинств, не умея выбирать. Они обжираются объедками, проходя равнодушно мимо изысканных яств.