Анатолий Маляр - Записки одессита. Часть первая. Оккупация и после

В нашей большой коммунальной кухне каждая хозяйка за своим столиком что-то готовила и почти всегда передавала свой кулинарный опыт тем, кто находился рядом.

Раз в квартал на Жуковского в 30-м номере во дворе по карточкам «давали» муку. Очередь была такой же, как за сахаром или халвой. Часто стоявшие за ней женщины говорили: это не мука, это — му́ка. Зато, отстояв целый день в очереди, я получал бумажную трехкилограммовую упаковку и относил ее домой.

В тот же вечер мама после работы жарила хрустики в казане. Она давала их мне горячими, прямо с огня. Когда приходило время, наши соседи и родители приятелей по улице пекли мацу, которой угощали и меня. Пекарен, расположенных в подвалах, где ее делали, в городе было много. Она была такой, какой ей и положено быть — пресной и безвкусной. Но мы мацу ели с удовольствием, особенно если она была еще теплой.

Дети того времени не делили себе подобных по национальному признаку, редко различались и по имущественному. Группировались по месту жительства.

Играли не только в войну — часто и в названия городов. Играющие называли город, по последней букве очередной игрок вспоминал следующий, и так далее. Знание городов у малолетних детей было таким, какое имеют не все учителя географии. Многие ребятишки вдоволь покатались по среднеазиатским республикам. Они привносили свои знания об играх в «кости», «пожара», «маялку» и другие «азиатские» игры. Мы общались часами, и никто нас не звал домой…

В наш двор, как и в некоторые другие, стали завозить немецкое армейское имущество, брошенное на местах боев и с прифронтовых хранилищ. Трофеи складывались посреди двора навалом. Лежали целые и разбитые ящики с коробками сапожной ваксы, набоек и шипов для солдатских сапог, другие вещи, нужные и не очень.

Рядом возвышалась гора немецких касок с нарисованными на них разными эмблемами: на некоторых были двойные молнии, орлы со свастикой, короткие трехцветные полоски. Были они разных цветов — черные, серые, зеленые, голубоватые. Внутри крепились красиво вырезанные из кожи амортизаторы. Многие шлемы были прострелены пулями или имели рваные осколочные отверстия — такие всегда были в крови с внутренней стороны.

Ребята нашего и соседних дворов выбирали самые красивые из них, надевали на голову и затягивали внутренние ремешки до упора, иначе они закрывали глаза. В руки брали другую каску, в которую загружали камни и шли «воевать» между собой. Камни были иногда увесистыми, и когда они попадали в защищенную голову, считалось, что это не больно, хотя это не всегда было так.

Бегали за «противником» недалеко от своего квартала, позади которого на ул. Бебеля [26] Еврейской. возле двора № 27 стоял совершенно целый советский истребитель, и мы, бросив «воевать», залазили в него. Никто не запрещал этого делать. Иногда подходил военный и предупреждал, чтобы мы только ничего не ломали.

Когда нам надоедало играть, мы направлялись в помещение бывшей синагоги, где располагался музей, в котором никогда не было народа. На Бебеля 25 нас пускали бесплатно, и мы смотрели на большие колбы с заспиртованными человеческими зародышами в разных стадиях развития. В большом зале стояли человеческие же скелеты. Там нам быстро надоедало, и мы возвращались на улицу.

В полуподвальном помещении нашего двора, слева от подъезда, хранились большие упаковки немецких почтовых марок, которые мы вынимали через небольшое окно. Марки были разных цветов и все с портретом Гитлера. Мы их рвали, жгли, никто не хотел нести это домой. Родители за хранение таких «ценностей» могли пострадать.

Справа от подъезда, в помещении бывшей румынской столовой лежала груда немецкого обмундирования, ношенного, возможно снятого с убитых. Там же валялись погоны, перчатки, знаки различия, тоже не представлявшие для нас интереса. Это имущество вообще не было нужно никому.

Заведовала этим хозяйством маленькая очень подвижная женщина — Левина. Ее все знали только по фамилии. Охрана, осуществляемая ею, была малоэффективной. Вечером Левина, намаявшись, уходила домой, и пацаны ломали ящики с ваксой, бобинами шлангов, искусственными оболочками для колбасы просто так, даже не из вредности. Левиной это не нравилось. В ее распоряжении имелась сторожевая собака — овчарка Альма со щенятами, всегда такая же голодная и обездоленная, как и мы со своими родителями. Натравить ее на нас было невозможно — мы сочувствовали друг другу.

Во двор швейной фабрики «Молодая Гвардия» вскоре после освобождения города завезли машинки, рабочие сиденья и прочее оборудование. Производство запустили очень быстро. Все три этажа, на которых размещался немецкий штаб, стали фабрикой, выпускающей одежду — ее очень не хватало.

В левой части двора возле большого подвала поставили огромный ящик, в который стали сносить обрезки материи, остатки ваты, катушки от ниток — для утилизации. Овчарка Альма с щенятами облюбовала это место. Мы с Ленькой пробовали играть с ними, но трогать своих детей собака сначала не разрешала. Возможно, до того ее лишали потомства в связи с нехваткой продовольствия.

Потом овчарка поняла, что мы ей не враги, и стала нас встречать веселым повизгиванием. Она знала время, когда в цехах начинается обеденный перерыв, и смело оставляла на нашу опеку свих щенков, уходя выпрашивать у полуголодных женщин, кто что даст.

Вечером приезжал с Привоза на своей подводе биндюжник Ютка, который часто выпрашивал у торговцев овощами какие-то отходы для собаки. Он привозил продукты для столовой почти каждый день и иногда брал нас с Ленькой с собой. Мы могли заработать на погрузочных работах немного капусты или несколько морковок.

Однажды я принес домой связанные шпагатом крупные обрезки сукна и разноцветного ситца. Мама меня похвалила и сказала, чтобы я такое добро приносил еще. Доставать из ящика обрезки материи, нитки и вату было несложно. Мама стала шить валенки и разноцветные ситцевые пододеяльники. Пригодных, то есть достаточно крупных лоскутов было немного, и я старался, как никогда, выискивать их. От меня зависело наше выживание.

Швейная машинка «Зингер» с ножным приводом, простоявшая много лет за шкафом, очень пригодилась. Без этой кормилицы мы вряд ли пережили бы голодовку 1947 года. Мама раскладывала на столе темные шерстяные лоскуты, сшивала их, потом прострачивала. Сделала выкройки из бумаги, по ним сшивала валенки. Вату и киперную ленту мама подкупала на Староконном базаре.

Осенью на Толчке и Привозе крестьяне такую продукцию покупали. Так у нас появилась в доме еда и мама могла приобрести нам даже какие-то носильные вещи. Производство не было быстрым, но других доходов в нашей семье не предвиделось. За время оккупации одежды у нас не осталось почти никакой. Валенки прострачивались с ватой и были очень теплыми. Мама пошила такие же и нам с сестрой, купила для них калоши, и мы были по тем временам шикарно обуты.