Юлий Кирш - Под сапогом Вильгельма (Из записок рядового военнопленного № 4925): 1914-1918 г.г.

После случая с письмом я немедленно был отстранен от работы в библиотеке, но, как больной туберкулезом, до поры до времени оставался в лагере.

Весной 1918 года Германия напоминала кладбище. Приезжающие с работ пленные рассказывали самые чудовищные вещи про голод в городах и отчаянное настроение, которое царило повсюду. И то же самое мы чувствовали и в лагере, где голодали в полном смысле этого слова не только мы, русские военнопленные, но и немецкие солдаты, несшие в лагере караульную службу. Французы в своем жестоком смехе были правы, когда хвастались, что они за бисквит или кусочек мыла могут купить не только любую немецкую женщину, но и всякого немецкого патриота.

Немцам не чужды были уже и пораженческие настроения. Никто уже не верил в победу германского оружия, – по крайней мере, таких в лагере не было. Не верили и в благополучный исход войны. Все ждали чего-то страшного. Это уже было не что иное, как отчаяние.

На работах понрежнему жилось очень плохо. От голода русские военнопленные приходили в отчаяние и не верили ни во что.

Однако, при всем этом уже не было той враждебной заостренности во взаимоотношениях, какая наблюдалась в 1915 году. На работах пленные уживались с: немецкими рабочими как нельзя лучше. Другими стали и караульные. Это пришлось испытать мне самому в дни ареста. Происшедшие перемены подтверждали все товарищи, прибывающие с работ в лагерь по болезни,

В широких народных массах Германии росло недовольство кайзеровской политикой. В патриотической скале немецкого бюргерства и крестьянства стали появляться трещины, которые изо дня в день ширились я углублялись.

Русские пленные в массе своей ждали исключительно одного – возвращения в Россию. Измученные, изнуренные, – а таких было огромное большинство, – они почти перестали интересоваться политикой. Несколько сгладились враждебные настроения и в лагере. С наступлением весны лагерь снова опустел: на этот раз в лагере из русских остались исключительно больные. Перестала функционировать для русских военнопленных и лагерная почта, так как с ноября 1917 г. никаких писем и посылок из России не поступало. Прекратил свою деятельность и русский Красный Крест; его «склады» пустовали с Февральской революции, и ему нечего было распределять.

Все здоровые русские пленные были разосланы на работы. В лагере стало тихо. Шумно было только в околотке, где толпились больные, и то по утрам. Днем же больные бродили, как тени, по лагерю, глядели безумными глазами па зеленеющие буковые леса и извивающийся серебряной струей Везер… I , I

Более сильные из больных могли провожать умерших в больнице товарищей на кладбище, но так как ходить на кладбище было утомительно, то большинство предпочитало лежать и греться на солнышке.

По лагерю ползли слухи. Где-то там, в комендатуре-, предполагалось отправить в Россию больных и инвалидов. Это произвело в лагере настоящий переполох.

Слухи оправдались. В один из весенних дней в приемные подои собрали всех больных русских военнопленных. Явился старший врач и стал производить осмотр. Инвалиды и наиболее серьезные больные, главным образом, туберкулезные, были выделены и занесены в особый список. Через несколько дней в больнице была назначена особая комиссия, которая проверила еще раз намеченных к обмену больных. Я, как больной туберкулезом, прошел и через старшего врача, и через комиссию, но, к величайшему удивлению всех, в том числе и медицинского персонала, был вычеркнут из списка отправляемых. При пересмотре и утверждении списка отправляемых, видно, комендант руководствовался и некоторыми «политическими соображениями».

Мне не оставалось ничего другого, как протестовать. На другой день я написал полное протеста заявление полномочному представителю Советской России в Берлине товарищу Иоффе; это заявление передал генералу лагеря с просьбой передать по принадлежности. Заявление, понятно, не попало в руки тов. Иоффе. По личному распоряжению генерала, я был переосвидетельствован особой врачебной комиссией и включен безоговорочно в список отправляемых.

К отправке нас было намечено несколько сот человек. Наш от’езд в Россию был настоящим событием в лагере.

Перед отправлением на вокзал в лагере нас выстроили, обыскали, отобрали все писанное, фотографии и т. н.

Было раннее весеннее утро, когда мы, обвешенные со всех сторон котомками и узелками, медленно продвигались по сонным улицам города на вокзал. Позади нас оставалось 3 1/2 года ужасного плена, – впереди нас ожидала новая свободная большевистская Россия. Каждый из нас жил мыслью о будущем, и никто не думал о прошлом, о своей болезни.

Когда тронулся поезд и через открытые окна хлынули струи свежего майского утра, из груди вырвался вздох облегчения; теперь мы верили, что, действительно, едем в Россию.

Мимо нас летели деревни с красными крышами, зеленеющие леса, холмы, и казалось, что вот-вот мы уже будем в России, между тем, под’езжали только к Ганноверу.

В Ганновере к нам присоединяли еще несколько сот больных и инвалидов и целым эшелоном отправили через Берлин и Кенигсберг в Двинск.

На всех станциях, где только останавливался наш эшелон, группами попадались русские военнопленные, работающие на станциях и поблизости. Они со слезами провожали нас, – ведь, нас везли в Россию…

Кое-где недалеко от линии железной дороги были видны окруженные проволочной стеной бараки, – это были нам воем хорошо знакомые лагери военнопленных.

Когда мы проезжали оккупированные места, казалось, что поезд мчится по какой-то мертвой долине. Разрушенные станции, сожженные деревни с торчащими трубами, – все это на каждом шагу напоминало недавнее прошлое. На станциях, где останавливался наш эшелон, видны были исключительно одни немецкие солдаты.

Пошли знакомые места. Равнину сменили холмы, покрытые небольшими березовыми рощами. Мы уже были в Литве. Рано утром приехали в Двинск. На вокзале, кроме немецкой стражи, никого не было. Кругом безмолвие. Как гиганты, высоко в высь стремились трубы, и, вместо клубов дыма, вокруг них вились стаи галок. Было мрачно, и душу давила безмолвная тишина.

В Двинске нам пришлось пробыть двое суток. Ждали партию немецких военнонленных, которые должны были прибыть из России в обмен на нас.

Нас заперли в какие-то старые казармы и не выпускали ни на шаг. Из жителей города нам не удалось увидеть никого, кроме кучки ребятишек, которые как-то пробрались под наши окна и заунывно просили от нас хлеба.

Тяжелы были эти дни. В этой кошмарной обстановке так и не верилось, что мы, действительно, попадем в Россию. На вторые сутки откуда-то поползли слухи, что обмен военнопленных прекращен, и нас завтра отправляют обратно. Несмотря на абсурдность подобных слухов, многие им верили. Поднялся плач, истерики…